Что наврал Маркс про рабочий класс

С падением Советского Союза как-то сам собой решился «рабочий вопрос». Не без треволнений, конечно. Чего только не было: и задержки зарплат, и массовые увольнения, и забастовки со стуком касками и лежаниями на рельсах. Все это утихло в начале 2000-х. Новая Россия честно призналась: наша промышленность за несколько десятилетий советской власти так и не научилась массово делать конкурентоспособные автомобили, электронику и прочие сложные вещи (не научилась, старичок, не научилась, не выпрыгивай из штанов), поэтому будем пока заниматься тем, что у нас получается хорошо: добывать минеральное сырье и продавать на международном рынке, покупая все необходимое на экспортную выручку, а высокотехнологичные предприятия придется дотировать из бюджета в надежде на то, что может быть когда-нибудь… Большинство громоздких, набитых кадровым балластом советских научно-исследовательских кормушек в 1990-е были разогнаны, предприятия-бракоделы закрыты или расформированы (и поделом), рынок труда стабилизировался.

Ушла в прошлое и бытовая страшилка для подростков: «Будешь плохо учиться — пойдешь на завод гайки крутить или на стройку кирпичи таскать» (довольно лицемерная, кстати, сентенция для страны социализма, где официально рабочему классу пели дифирамбы). Устроиться на хорошую рабочую должность сейчас не так-то просто, да и в строительной отрасли не каждому балбесу рады. Современных рабочих уже никто не называет неимущими, пролетариями, ни на что не способными, кроме грубого физического труда. Работают они на сложном, современном, хотя зачастую все еще импортном оборудовании, одеты в добротную спецодежду, кормят их на работе уж точно не впроголодь. У многих из них в собственности есть автомобили, приличное жилье, их повседневное потребление не назовешь нищенским, хотя каждому, конечно, хотелось бы большего. Сегодняшние рабочие — просто специалисты, выполняющие свои обязанности по контракту, играющие по рыночным правилам.

Все, что написано ниже, не про современных рабочих, а про тех, которые жили во времена Маркса, в XIX-XX вв. и, почему-то, долгое время считались «самым передовым общественным классом». 70 лет завываний про «гегемонию пролетариата» рассеялись, как ночной кошмар, но даже нынешние марксисты считают бредовую идею о грядущем торжестве рабочего класса одной из основополагающих в своей идеологии. Не пора ли с этим хорошенько разобраться?

В предыдущем лонгриде я запланировал описать свое видение марксистских заблуждений в соответствии с общепринятым делением по наследованию от течений европейской мысли:

  1. немецкой классической философии;
  2. английской политэкономии;
  3. французского утопического социализма.

По техническим причинам этот план пришлось скорректировать и сразу перейти к третьему пункту. Во-первых, рассуждая о связи марксизма с немецкой классической философией, я в черновике сильно отклонился от темы, начал писать про рабочий класс, что в контексте анализа гегелевской философии было совсем неуместно. Пришлось сохранить эти абзацы в отдельный файл, так что текст, иллюстрирующий третий пункт, получился как-то сам собой, и вот он здесь. Во-вторых, критика экономических взглядов Маркса, связанная со вторым пунктом, — мое ноухау. Не хочется превращать эту находку в легкомысленный памфлет, написанный на скорую руку, так что займусь этим попозже, собравшись с духом. А вот перетереть за «рабочий класс» — это всегда пожалуйста, тут много ума не надо. Любой человек, хотя бы пару лет поработавший на большом заводе (особенно на советском), легко уложит Маркса на лопатки без всяких теоретических ухищрений, одними только наглядными примерами. Но сначала несколько слов о тех самых социалистах-утопистах.

В своих теоретических трудах Маркс развивал идеи о социальном прогрессе и решении рабочего вопроса, почерпнутые в трудах европейских мыслителей конца XVIII — начала XIX вв.: Шарля Фурье, Анри Сен-Симона, Роберта Оуэна. Они не только изобретали схемы идеальных обществ, но и пытались на практике создавать изолированные поселения, где люди жили «по справедливым законам». Ничего хорошего из этого, как правило, не получилось, точнее говоря, ничего хорошего из этого ни разу и нигде не получилось. Даже в XX в., когда Генри Форд в очередной раз попробовал организовать «идеальное общество» где-то в джунглях Южной Америки, оно довольно быстро деградировало и в конце концов было ликвидировано наследниками. Маркс считал, что эти провалы были связаны с тем, что такие реформаторы руководствовались неподходящими теориями, но уж он-то, мол, точно создал учение, в соответствии с которым построить наилучшим образом организованное общество удастся. Правда, для этого придется пройти через пролетарскую революцию («И всенепrеменнейше, батенька, через хоrошую гrажданскую войну», — добавил бы Ленин). Чем все закончилось, мы прекрасно знаем: учение Маркса о справедливом общественном переустройстве оказалось такой же утопией, как и все предшествовавшие.

Стоит добавить, что в начале XIX вв. идея искусственного выращивания «идеальных обществ» была настолько популярна, что даже в консервативной России многие ей увлекались, причем и на самом высоком уровне. Например, во время царствования Александра I появились «военные поселения» — крестьянские деревни, фактически превращенные в казармы с жестким регламентом всех сторон жизни. Этот проект стал одной из самых мрачных страниц отечественного крепостничества, но корни его стоит поискать среди идей тогдашних европейских социальных инженеров. В 1840-х годах М.В. Петрашевский попытался на собственные средства построить так называемый фалансер по проекту Ш. Фурье — общежитие, где люди жили и трудились бы по общему плану. Здание не успели даже заселить: оно сгорело в пожаре, который устроили тамошние крестьяне. Петрашевский лишь развел руками и сказал, что ничего подобного не предвидел. Члены его политического кружка, среди которых был и Ф.М. Достоевский, были впоследствии арестованы и сосланы в отдаленные губернии, правда, по другому поводу, но, думаю, и этот случай власти припомнили.

Сейчас среди обществоведов преобладает мнение, что построение сколь-нибудь масштабных синтетических обществ с заранее заданными параметрами — такое же несбыточное дело, как создание вечного двигателя. Нет, поэкспериментировать-то, конечно, можно, но цена опыта будет такой же высокой, как запуск Большого адронного коллайдера. Да и есть ли в этом смысл, особенно если учесть, что произойдет не просто «воздействие на материю», а будут исковерканы судьбы множества людей, семей? Как говорил профессор Преображенский, «Зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!» Не целесообразнее ли изучать характеристики реального общественного развития и по мере сил корректировать его хорошо зарекомендовавшими себя средствами, как это и делают госслужащие и экономисты-практики, давно отправившие марксизм в кунсткамеру, на полочку с надписью «А вот был еще случай…»?

Неудачи, которые потерпели утопические проекты по переустройству общества, не в последнюю очередь связаны, на мой взгляд, с такими «скользкими» понятиями, как «рабочий класс», «классовая борьба», «пролетариат». Вместо того, чтобы спорить с марксистами, утверждающими, что именно рабочий класс может стать творцом нового, справедливого общества, начну сразу с тезиса, который ниже постараюсь обосновать: никакого рабочего класса как самостоятельной политической силы не существует и не существовало.

«Рабочий класс», который марксисты пытаются представить как наиболее сознательную часть трудящихся, на самом деле представлял собой в индустриальную эпоху совокупность разобщенных людей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации и не нашедших лучшего способа поддерживать свое существование, чем «продажа своей рабочей силы». Это не говорит о том, что наемные рабочие были глупы или порочны. С перспективой оказаться на заводе у станка может столкнуться каждый горожанин, когда денежные доходы иссякли, на помощь близких рассчитывать не приходится, а кушать надо уже завтра. Не чурались наемного физического труда на заводах и фабриках, например, многие эмигранты из России, оказавшиеся в Европе в 1920-х.

Прямое следствие этого постулата: став рабочим-станочником, человек стремился как можно скорее избавиться от этого малоприятного состояния, сменить свою монотонную участь на более привлекательное занятие. Такой шанс выпадал не каждому, поэтому да, в европейских и американских городах во времена Маркса работали многолюдные заводы, на которых без особого удовольствия занимались физическим трудом те, кого принято было называть рабочим классом. Вот, например, «Песня ткачихи» из американского фольклора XIX в. (перевод Ю. Хазанова):

Каждый день, ровно в пять утра, Встать должна я, жива иль мертва. Ох, тяжко здесь, милый, у нас, Тяжко здесь у нас! Каждый день ровно в шесть гудок Вырывает сердца кусок. Ох, тяжко здесь, милый, у нас, Тяжко здесь у нас! Шкив нагрелся, лопнул ремень — Мастер шляпу надел набекрень, От него ты подмоги не жди, Просто так — не жди! К нашим бедам хозяин глух, От обжорства совсем распух. От него ты подмоги не жди, Просто так — не жди! Каждый день, приходя домой, Я питаюсь лепешкой одной. Ох, тяжко здесь, милый, у нас, Тяжко здесь у нас! Так я скоро сойду с ума: Днем работа, а ночью тьма. Ох, тяжко здесь, милый, у нас, Тяжко здесь у нас!

О незавидном положении рабочих в эпоху расцвета т.н. «капиталистического способа производства» не писал только ленивый. Было бы заблуждением считать, что только сердобольные Маркс с Энгельсом стремились облегчить участь наемных тружеников. Как раз наоборот. За те четыре с половиной десятилетия, в которые два этих бородатых мудреца разрабатывали свою затейливую теорию, не дремали религиозные, благотворительные, государственные организации, да и у самих рабочих появлялись профсоюзы. «Рабочий вопрос» в течение всего XIX в. не сходил с повестки дня в развитых странах, и в конце жизни даже Энгельс, переживший своего друга более чем на 10 лет, заговорил о возможности эволюционного решения. По крайней мере, положение рабочих стало гораздо менее ужасающим, чем в начале промышленной революции. Появились законодательство об охране труда и трудовые инспекции, социальные службы, повысилась грамотность, сознательность как трудящихся, так и самих предпринимателей, которые по доброй воле нередко делали для улучшения быта рабочих гораздо больше, чем под натиском профсоюзов и политических партий. Тем не менее, недовольство рабочих условиями труда и быта сохранялось, но совсем не обязательно называть это «классовой борьбой». Ведь не объявляют себя отдельным классом постояльцы хостела, в котором плохой напор воды, скрипят полы и разболтались дверные ручки, хотя они, конечно, жалуются на все это.

Впрочем, даже в конце 1980-х и даже на производствах «самого справедливого государства в мире», каковым считал себя СССР, все еще можно было найти уголки, куда непривычному человеку войти было просто страшно. В приложение я вынес небольшой рассказ из собственного опыта об этом, чтобы показать: даже в конце XX в. пребывание на большом заводе иногда ощущалось как что-то чудовищное, противоестественное. Сама природа человека подсказывала, что там ему не место, что там грязно, шумно, тоскливо, опасно. Естественным же стремлением человека является желание, если уж попал на физическую работу с тяжелыми условиями, поскорее избавиться от этого состояния, а если у самого не получилось — хотя бы не отправлять туда своих детей.

В отличие от жизни земледельца, которая тоже временами была неимоверно трудна, жизнь рабочего большого завода была еще и убийственно монотонной. Крестьянин, работавший в страду по 20 часов, зимой почти все время спал или занимался относительно легким трудом: чинил что-нибудь из своего имущества, мастерил. Тоже не курорт, но в этом было хотя бы разнообразие. Быт сельского жителя диктуется циклом сезонов, но бывают засухи, ранние или поздние заморозки, нашествия вредителей или, напротив, такое изобилие, что цены на рынке падают, т.е. природа не дает скучать. Крестьянин через несколько поколений превращается чуть ли не в отдельный биологический подвид человека, специализирующийся на сельском хозяйстве. У рабочего же, годами стоящего у станка, очень мало вариантов вырваться из рутины. Можно, например, попробовать самому стать бригадиром или мастером, чтобы не работать, а командовать, но таких мест приходится одно на несколько десятков и освобождаются они редко, да и занимаются зачастую «варягами». Можно трудиться как можно усерднее, экономить и, накопив денег, уйти с завода, занявшись, например, мелкой торговлей, но мы же знаем из книг экономистов классического периода, что зарплата рабочего стремиться к себестоимости рабочей силы, т.е. денег дают только на еду, самый дешевый кров и бесхитростную одежонку, копить придется очень долго. Можно уйти или уехать туда, где платят больше, но таких умников наберется немало, и цены на труд упадут и на новом месте. Можно, наконец, лечь под мостом и сдохнуть. Этим, пожалуй, исчерпываются варианты, не требующие таланта и везения.

Добавим сюда еще и такой фактор, характерный для XIX в., как 10, 12, 16-часовой рабочий день. Даже если человек заработал несколько лишних рублей, у него просто нет сил и времени оглядеться, обдуманно их истратить. Накопления, скорее всего, выцыганят какие-нибудь мошенники, которых немало обитает вблизи фабрик. Труженик не видел практически ничего, кроме своего станка, который сам, может, и был устроен очень сложно с механической точки зрения, но своему «биологическому придатку» — рабочему — не оставлял никаких возможностей не только для маломальского творчества, но и вообще для разнообразия деятельности. Напротив, чем точнее оператор будет повторять свои движения, соблюдать технологию, тем меньше у него будет хлопот с «продажей своей рабочей силы». Об этом в XIX в. писали не только Маркс с Энгельсом, но и любой корреспондент любой провинциальной газеты. Только вот вывести следствие из этого наблюдения хватало смелости не у всех: годами выполняя монотонную работу, человек тупеет, теряет интерес ко многим сторонам жизни и даже утрачивает моральные качества, десоциализируется. Он слишком мало получает впечатлений, мало узнает о многообразии окружающего мира. Как марксисты, принимая это во внимание, умудрялись утверждать, что рабочие — «самый прогрессивный класс» — непонятно. Среднестатистический крестьянин, приказчик в лавке, половой в трактире, извозчик, даже солдат были гораздо смекалистей заводского рабочего-станочника, обладали более развитыми социальными навыками, связями и более далеко идущими амбициями.

Итак, человек, которому в XIX в. выпала тяжелая доля стать рабочим (не представителем т.н. «рабочей аристократии», о которой речь впереди, а тем, кто целыми днями выполняет рутинные операции), такой человек будет стремиться избавиться от этого состояния, хотя бы в лице своего потомства. Правдами и неправдами вырвавшись от своего станка, он уже никогда к нему не вернется, либо затребует за это неприемлемо большую с точки зрения нормы прибыли плату. Да, вырваться получалось далеко не у всех, чем и пользовались эксплуататоры-капиталисты, но определенное количество рабочих регулярно вымывалось из экономики за счет увольнений, увечий, везений (получил наследство, нашел клад и т.д.) да и просто по возрасту.

Уволившись с завода, человек часто попадал в еще худшую обстановку: лишался крова, регулярного питания, но многих это не останавливало. Как в художественной литературе XIX в., так и в исторических исследованиях о том времени можно найти массу примеров того, как бросившие промышленную рутину бывшие рабочие предпочитали спиваться, становиться преступниками, авантюристами, но не возвращались в свое еще менее естественное состояние — к станку. Кто-то, конечно, и возвращался, докатившись до слишком уж сильных голодовок, но главное здесь не моральный аспект, а математический: «трудовая армия» требует постоянного пополнения из какого-то массового источника. Подобно настоящему войску, убитые и покалеченные солдаты которого уже никогда не встанут в строй и поэтому требуются все новые и новые рекруты, рабочий класс тоже подпитывается со стороны, а не из продуктов собственного распада, и источников такой подпитки, по-моему, всего два:

  1. разоряющееся крестьянство;
  2. народы, обитающие на периферии цивилизации и не избалованные ее достижениями.

Думаю, каждый сам вспомнит соответствующие примеры из истории, когда такие «рекруты» массово устремлялись в города: огораживание в Англии, отмена крепостного права в России, да взять хоть современную миграцию с юга на север и с востока на запад, пресловутых гастарбайтеров. Отсюда еще один вывод: рабочий класс не самовоспроизводится. Так же, как булки не растут на стеблях из земли, а изготавливаются человеком из колосьев пшеницы, рабочий не рождает рабочего. Колосья пшеницы, кстати, тоже «не подозревают», что из них кто-то хочет изготовить хлеб. Они предназначены природой для того, чтобы упасть в землю и породить следующее поколение колосьев. В этом они похожи на средневековых крестьян. У булочки же есть только «билет в один конец». Как не закапывай ее на Поле чудес в Стране дураков, как не произноси над ней старательно «крекс, фекс, пекс» растение, на ветвях которого заколосятся кондитерские изделия, не вырастет.

Давайте проведем мысленный эксперимент, ограничим понятие «социальный класс», помимо общности быта и менталитета, способностью самовоспроизводиться, давать потомство. Тогда получится, что

А вот рабочий в былые времена часто и сам не являлся сыном рабочего, и своего сына от этой участи уберегал: «Учись, сынок, это я уж свой век на заводе буду дорабатывать, а ты-то в институт поступишь, в люди выбьешься или свой бизнес откроешь. Уж я буду сверхурочно работать, себе во всем отказывать, а денег на твое образование накоплю». Или, напротив, сын, увидев, как отец выбивается из сил, пытаясь прокормить семью на заводскую зарплату, сам приходит к мысли: «Нет, я попробую найти что-нибудь получше».

Возможно, Маркс что-то такое подозревал, поэтому словосочетание «рабочий класс» в его трудах тесно переплетено с понятием «пролетариат», и вот в этом-то заключается одна из самых больших то ли глупостей, то ли подлостей марксизма. Подобно Василию Алибабаевичу из фильма «Джентльмены удачи», разбавлявшему бензин менее ценной жидкостью, Маркс постоянно подмешивает в рабочий класс этот «секретный ингредиент». С этим фокусом-покусом нам и предстоит разобраться.

В обыденном сознании пролетариат это «городское дно», добросовестно продемонстрированное Максимом Горьким в соответствующей пьесе. Это и разорившиеся, опустившиеся дворяне (Барон), и сбившиеся с жизненного пути представители интеллигенции (Актер, Сатин), и едва сводящие концы с концами мелкие предприниматели (Бубнов, Квашня), и криминальные элементы (Васька Пепел), и ремесленники (Клещ, Алешка), и бродяги (Лука). Клещ в списке действующих лиц пьесы «На дне» заявлен как слесарь, Алешка как сапожник, Бубнов как шляпник, но они не рабочий класс, а ремесленники, трудятся не на больших заводах и фабриках, а на дому. К рабочему классу можно отнести с некоторой натяжкой, разве что, второстепенных персонажей пьесы, которых зовут Кривой Зоб и Татарин. Они крючники, т.е. грузчики, работают на предприятии, а не в частных лавочках, но остальные участники пьесы Горького к рабочему классу не имеют никакого отношения, а вот пролетариатом их назвать можно, правда, в том смысле, в котором это слово употреблялось в XIX в. Уместнее было бы вообще назвать горьковских обитателей ночлежки «сбродом», если бы это слово не приобрело столь оскорбительной окраски. Античное же значение слова «пролетариат» совсем другое.

Пролетарий в Древнем Риме был не просто неимущим, а не способным ни на что, кроме как производить потомство. Древнеримский пролетариат в корне отличался от опустившегося населения городов Нового времени. Эти бедствующие римляне были членами господствующей свободной общины. Более удачливые, богатые и знатные сограждане выдавали им бесплатный провиант, чтобы не слишком голодали, развлекали зрелищами, позволяли участвовать в принятии некоторых политических решений, предоставляли какое-никакое жилье. Если за римским пролетариатом признавалась способность производить потомство, значит не так уж эти люди были обездолены. Содержать сколь-нибудь обширное семейство, как известно, — одна из самых затратных статей бюджета. На дорогостоящий предмет (дом, лошадь) можно накопить и потратиться один раз, а кормить ораву детишек нужно изо дня в день, да еще и одевать, и воспитывать, и развлекать. Промышленный же «пролетарий» XIX в. с гораздо большей вероятностью мог остаться холостым. Ведь зарплата на заводе имеет тенденцию к снижению до себестоимости, т.е. когда человек еле-еле может окупить даже свое собственное жизнеобеспечение. Жену и потомство ему кормить не на что.

Я бы перевел античный термин «пролетариат» как «бедные родственники» и на этом распрощался бы с ним навсегда, как с фальшивым или, как минимум, неэффективным применительно к капиталистическим временам. Городская беднота существовала в XIX в. и существует поныне, но ее состав настолько пестр и она так мало общего имеет с древнеримским пролетариатом, что проще, повторюсь, отказаться от этого термина, чем пытаться подогнать под него действительность обширными оговорками.

Парадоксальность понятия «пролетариат» заключается как раз в том, что малоимущего населения по окраинам современных городов — пруд пруди (все эти фавелы, трущобы, спальные районы), а на заводах работать некому. Почему-то для этого лучше подходят трудовые мигранты из бедных стран, или к настоящему времени почти исчерпанные выходцы из деревень. Правительства, возмущающиеся этим обстоятельством, никак не хотят понять, что городская беднота с точки зрения промышленности — «золоотвал». У них иммунитет на такое несчастье, как продать себя на завод для работы у станка. Они будут до последнего цепляться за такие иллюзии, как «открою собственный бизнес», «выиграю в лотерею», «получу наследство», «закончу вуз и сделаю карьеру», «найду клад», «ограблю банк», «уйду бродяжничать», но на завод не пойдут.

Фарш невозможно провернуть назад. Из трех вокзальных беляшей не воссоздать кошку. Из городского бедолаги не получится энергичный рабочий, чей труд может принести прибыль. Он будет лодырничать, симулировать болезни, ныть, сутяжничать, качать права, благо в городе живет давно, имеет какие-никакие связи и представления о юридических процедурах. Кроме того, городской бедняк, как правило, слаб здоровьем, имеет какие-нибудь физиологические или ментальные отклонения, приобретенные от плохой экологии и неправильного образа жизни, в общем, работник аховый.

Другое дело — «понаехавшие», или, как говорили в советские времена, «лимита». Оказавшись в чужом и чуждом городе, они много месяцев пребывают в состоянии стресса, шока. Они напуганы неизвестностью. Из знакомых у них в городе только «насяльника», который пользуется их психологически беззащитным состоянием. Вот этим-то бедолагам как раз не остается ничего, кроме как вкалывать, причем их еще не испорченное здоровье и не затуманенные избыточными социальными знаниями мозги позволяют предпринимателям, эксплуатирующим такой труд, получать нормальную прибыль. Но проходит несколько месяцев, трудовой мигрант, осмотревшись, понимает, что можно устроиться и получше, начинает филонить или даже приворовывать, менять места работы, искать теплых мест или даже пробовать себя на криминальном поприще. Некоторые понимают, что взялись не за свое дело и возвращаются восвояси. Кто-то из таких тружеников, конечно, оказывается вполне добросовестным и начинает неплохо зарабатывать именно за счет трудолюбия, потихоньку теряя здоровье, молодость и, в конце концов, тоже выбывая из строя. «Текучка» есть всегда, и вербовщики непрестанно ищут источники свежей рабочей силы. Это труба с двумя концами. В один вливаются пышущие энергией вчерашние крестьяне и/или трудовые мигранты, другой источает истощенную городскую бедноту (в более развитых странах — «средний класс»). Обратного тока почти нет, по крайней мере там, где деятельность предприятий диктуется нормой прибыли. Это значит, что быть промышленным рабочим-станочником — временное состояние, никак не способствующее солидарности, сознательности, и потомственности на которые так рассчитывают коммунисты.

Таковы реалии, которых Маркс, почему-то, видеть не желал, хотя уже в его время было понятно, что экономика труда — не замкнутая система, а поток.

Рассмотрим еще одну сторону рабочего вопроса, которая камня на камне не оставляет от представлений о «пролетариате как самом прогрессивном классе».

Сначала напомню, что политически развитый рабочий класс, пригодный для совершения «пролетарской революции», Маркс видел в трудящихся именно крупных заводов и фабрик, а не мелких, кустарных мастерских. Это, повторюсь, странно, потому что на больших промышленных предприятиях труд максимально обезличен. Люди там быстрее утрачивают индивидуальность, и ждать от них какой-то особой политической сознательности и стремления к жизни, наполненной творчеством, не приходится. Тем не менее, возьмем для примера машиностроительный завод, на котором в молодости работал я. Он хоть и выпускал продукцию в рамках социалистической, а не капиталистической экономики, но для иллюстрации явления, которое я хочу продемонстрировать, вполне сгодится.

В тучные годы брежневского застоя количество занятых на нашем заводе превышало 40 тысяч человек. Это очень много, на уровне ведущих западных фирм. Например, численность концерна MAN, продукцию которого копировали у нас, выдавая за отечественную, составляет на сегодняшний день более 50 тысяч.

Не знаю как у немцев, а у нас в то время штат считался сильно раздутым. У здания заводской администрации по каким-то техническим причинам стали крениться стены, и их скрепили сквозными железными стяжками, гайки от которых были видны снаружи. Это стало любимым предметом насмешек работяг, мол, в заводоуправлении так много народу сидит, что здание распухло, того гляди лопнет.

Диагноз был верен. На заводе были еще и Отдел главного конструктора, Отдел главного технолога, Отдел главного энергетика, много других вспомогательных подразделений, в которых «служили» тысячи и тысячи человек. Примерно наполовину, если не больше, это были женщины, пристроенные по разнарядке после вузов или по чьей-нибудь протекции. В производстве 90% из них не понимали ни бельмеса, но зарплату получали сопоставимую с той, которую получали цеховые рабочие. В отличие от последних, дамочки не пачкали рук, не таскали тяжести, не вдыхали малоприятные запахи, источаемые станками, не рисковали порезаться стружкой, отдавить пальцы упавшей болванкой, быть наказанными за производственный брак. Они приходили в 8 утра, перекладывали в течение дня кое-какие бумажки, как показало время, абсолютно бесполезные, в 13 часов отлучались на 40-минутный обед, во время которого иногда ухитрялись даже сделать кое-какие покупки, в 17 уходили домой. Т.е. деньги получали, а силы на заводе, в отличие от рабочих, по большому счету, не тратили. Я, например, после работы в ночные смены на сборочном конвейере, на котором провел как-то несколько недель, с непривычки отсыпался часов по 12. Т.е. 8 часов работать, 12 спать, 2 добираться (час туда, час обратно). На все остальное оставался огрызок жизни, за который толком ничего не успеть.

Раздутые штаты «технической интеллигенции» — типичная беда советских заводов, но это лишь половина картины. Была еще одна специфическая категория работников. Они, как и рабочие-станочники (т.е. выполнявшие рутинные операции), ходили в спецовках, порой даже испачканных, выполняли физическую работу, но их труд сильно отличался от усилий тех, кто непосредственно изготавливал продукцию. Речь идет о той самой «рабочей аристократии», всевозможных наладчиках, гидравлистах, электриках, станочниках-универсалах и т.п. Была у нас даже служба планово-предупредительного ремонта, сокращенно ППР, что расшифровывалось в народе как «посидели, по…здели, разошлись», и в этой аббревиатуре заключается вся суть. Работа у таких сотрудников (на этот раз преимущественно мужчин) появлялась эпизодически, когда что-нибудь ломалось, или, наоборот, когда привозили новое оборудование. В остальное же время они могли целыми днями играть в домино, травить анекдоты, читать газеты, изготавливать на заводском оборудовании из казенных же материалов лопаты с вертикальным взлетом для персональных дач и т.п. Т.е., как и вышеописанные «дамочки с антресолей» (антресолями назывались верхние этажи боковых пристроек к цеховым корпусам), эти ребята использовали рабочее время не без пользы для себя. Я считаю, что как вышеописанных дамочек, так и «рабочих аристократов», несмотря на их спецовки, к рабочему классу относить никак нельзя. Они более тесно связаны с администрацией, чем со станочниками. Их доход зависит от проведенного на работе времени, тогда как у станочников — от количества изготовленной продукции. В терминах Маркса рабочая аристократия — это скорее буржуазия, чем пролетариат. Они получают скорее ренту, чем заработную плату. Обыденное же сознание упорно относит всех, кто ходит на завод и носит спецовку, к рабочему классу, и этим заблуждением охотно пользуются марксисты и их последователи.

Рассмотрим приблизительные зарплаты описанных категорий работников по состоянию на середину 1980-х. Рабочий на сборочном конвейере или оператор у станка получал рублей 300 в месяц, в литейке или кузнице — даже 400, а то и 500; «антресольные дамочки» от 120 до 200, слесарь из службы ППР — порядка 250. Как видим, заработать на заводе, устроившись «простым рабочим», было очень даже можно, но именно на самых высокооплачиваемых рабочих местах была самая высокая текучка кадров. «Рабочая аристократия» держалась за свои должности гораздо более цепко, чем станочники. Кроме того, ближе к Перестройке многие специалисты вспомогательных служб начали «мутить» подпольный бизнес. По соседству с нашей мастерской ремонтники промышленными партиями изготавливали набойки для женских сапог, охотничьи ножи, замки для гаражей и зарабатывали на этом порой не меньше, чем получали официально. Антресольную же дамочку выкурить с завода было и вовсе невозможно, даже понизив в должности. Она прекрасно понимала, что может и не найти больше такой халявы, оказавшись за забором. Да и уволить ее начальство в большинстве случаев не могло. Советское трудовое законодательство надежно защищало многодетных матерей, матерей-одиночек, инвалидов (а там все были если не мать-одиночка, то инвалид). Блатных же защищала, как везде, протекция вышестоящего начальства.

И вот представьте себе, вы рабочий, непосредственно производящий продукцию, воюете со станком, который через каждые 20 минут начинает по неизвестной причине гнать брак. Из него течет масло и СОЖ, сыплется колючая стружка, шум такой, что голоса в двух шагах не слышно, детали тяжелые, грязные к концу смены руки отваливаются. Зовете на помощь наладчика, но он не торопится (см. стихотворение выше), мол, занят, хотя вы не без оснований подозреваете, что ему хочется доиграть партию в домино или дочитать газету. Мимо прошмыгивает «антресольная дамочка» с бумажками и вы знаете, что в конце месяца она получит не меньше вас. В конце смены надо убрать стружку и вымыть станок, отмыться от цеховой грязи самому. В конце недели пропитанную всевозможными ароматами спецовку уже неприятно одевать. А наладчик все так же играет в домино и его спецовку можно не стирать еще неделю, а дамочка все так же шастает по проходу то с бумажками, а то и с авоськой с какими-то продуктами. Обидно. Поэтому и увольнялись эти работяги-станочники пачками, мы их даже запомнить по именам не успевали. Вот это и есть рабочий класс. По крайней мере так он выглядел в СССР, но коллеги, побывавшие за границей, рассказывали, что там хоть и не столь ярко все это выражено, но примерно то же самое.

Итак, «антресольные дамочки» и даже «рабочая аристократия», хоть и работают на заводе — никаким рабочим классом не являются. По сути это самые настоящие рантье. Обобщенного «товарища Сталина» они любят именно за то, что он умеет находить непуганых идиотов и, сгибая в бараний рог, заставлять их производить реальную продукцию. Сами же они предпочитают, в ожидании пенсии, занимать свои не пыльные должности с пусть небольшими, но стабильными повременными окладами.

Итак, проведя небольшое исследование, мы обнаружили вместо пресловутого «рабочего класса» зияющую пустоту, фактически вакуум, через который эпизодически пролетают виртуальные частицы — бедолаги, которым по каким-то причинам пришлось устраиваться на завод к станку. Попав туда, они становятся уж никак не «хозяевами средств производства», а робкими, запуганными гостями, от которых ждут только одного: чтобы они выполнили самую грязную, тяжелую и нудную работу. Эти «гегемоны» представляют собой на деле разобщенную, плохо образованную, находящуюся в постоянном стрессе и поиске копеечных улучшений людскую массу. Как бородатые черти, написавшие «Капитал», умудрились разглядеть в ней «самый прогрессивный класс» — Бог весть.

«Позвольте, а как же классовая борьба? — могут возразить мне. — Разве не рабочие совершили такие исторические подвиги, как Парижская коммуна, Революция 1905-1907 гг., Февральская и Октябрьская революции 1917 г. в России?» Ну, а сами-то как думаете? Хватит ли сил у затравленных людей, работающих физически по 12-16 часов, вести многонедельные боевые действия? Способны ли они, отупевшие от рутины, годами ничего не видящие кроме своего станка и грязного угла, в котором ночуют, на солидарность и осмысленную борьбу, на противостояние хорошо обученным, холеным силовикам, на осмысленное государственное строительство? Это очередной большевистский «фокус-покус», нарушающий закон сохранения энергии, а посему даже на первый взгляд вызывающий ощущение подвоха у каждого, кому не успели промыть мозги марксистскими бреднями. Подвох там действительно есть, а ответ на только что прозвучавший вопрос о классовой борьбе положительный, но с оговоркой. Да, могут, если еще сохранили часть жизненной силы от своего прежнего, крестьянского состояния. Этим и пользуются тварцы творцы революций.

Крестьянин, приехавший из деревни и проработавший на заводе еще не так долго, действительно чутко реагирует на несправедливость и тяжесть наемного труда на крупных предприятиях. В нем еще слишком сильны навыки солидарности (не пролетарской, а крестьянской, общинной), перемещенные из сельской местности, где можно «собраться всем миром» и навалять жителям соседней деревни, «незаконно» залезшим, например, в «наш» лес за грибами или пристававшим к «нашим» девкам. Городской рабочий, проработавший на заводе лет 5, забастовки будет всячески избегать, боясь увольнения. Ему, вопреки марксовым заявлениям, очень даже есть что терять. Если он за такой срок не уволился, не покалечился, не погиб от производственных заболеваний, значит смог как-то обустроиться, зацепиться, притереться, приспособиться. Утратить свое хрупкое положение, променять свою «синицу в руках» на обещанного революционерами «журавля в небе» не рискнет. Слишком мало город дает вторых шансов. Нет, бывалый рабочий предпочтет до последнего держаться за свое место, терпеть, копить и медленно наращивать свое благосостояние, а не бастовать и уж тем более не разрушать предприятие, которое его худо-бедно кормит. Если бы он не обладал этой выносливостью, то с завода давно бы вылетел.

Я еще только планирую приступить к углубленному изучению Революции 1905-1907 гг., да и о Парижской коммуне знаю лишь по вузовским учебникам, но, повозившись пару лет с историческими источниками о событиях 1917 года, совершенно определенно могу сказать, что рабочие были тогда преимущественно пассивной массой. Февральская совершенно точно была революцией даже не «сверху», а «сбоку». Силы, ее проведшие, до сих пор в тени. Прекрасную картину того, что рабочие питерских заводов и фабрик были тогда просто запуганы, дают сообщения газеты «Известия» за 1917 г. об организации похорон жертв февральских событий. Хорошо видно, что кто-то жестко приказывает рабочим, по какому маршруту пойдет та или иная колонна. Главной же сокрушающей силой как февральского, так и октябрьского переворотов стали «крестьяне в солдатских шинелях», т.е. деморализованный, лишенный нормального офицерского руководства, переподчиненный Советам рядовой состав разложившейся армии. Вот эти да, действительно были разъярены и готовы крушить «эксплуататорские классы». Только руководствовались они не «светлыми идеями» Маркса и Энгельса об установлении справедливого государства, а самыми низменными, криминальными инстинктами, и у них действительно был для этого повод — укоренившаяся на генетическом уровне ненависть к дворянскому государству, лишившему их несколько поколений назад честно отвоеванных у природы земельных наделов и свободы.

После того, как пришедшие к власти большевики захватили Россию, никаких успешных забастовок рабочих мы уже не наблюдаем, хотя поводов для них появилось гораздо больше, чем было в царской России. Эти плохо организованные, отчаянные акты сопротивления рабочих, противостоящие жестокости советской власти, довольно легко подавлялись большевистскими силовыми органами. Вот это и есть борьба рабочих в чистом виде: стихийная, нелепая, заканчивающаяся унизительнейшими и очень болезненными поражениями. А все эти «Парижские коммуны» и «Обуховские обороны» больше похожи на дорогостоящие, хорошо профинансированные и организованные кровавые спектакли, по результатам которых не исторические исследования, а уголовные расследования в пору бы провести.

Что же касается борьбы рабочих за экономические интересы (сокращение рабочего дня, повышение зарплаты, улучшение условий труда), то в этом и вовсе нет ничего загадочного. В экстремальных условиях люди ведут себя солидарно потому что они люди, а не потому, что они «рабочий класс». А вот для того, чтобы превратить «экономическую борьбу» в «политическую» нужны провокаторы.

Приложение

Дезертирство дружинника (рассказ)

О том, что состояние некоторых заводских цехов было все еще малопривлекательным даже в конце XX в., я знаю по собственному опыту, поскольку работал тогда наладчиком в цеху, где производилась механообработка деталей из чугуна. Этот сплав содержит в себе микрочастицы графита, которые при резании попадают в атмосферу. Воздух у нас всегда был наполнен дымкой из пыли. На полу нередко зияли лужи из разлитого машинного масла или похожей на молоко смазывающе-охлаждающей жидкости, которая содержала какую-то органическую субстанцию и изрядно пованивала, если ее вовремя не посыпали опилками. В сочетании с маслом, СОЖ и капавшим из пневмосистемы водяным конденсатом, чугунная пыль создавала в некоторых труднодоступных углах цеха такие лунные пейзажи, что хоть «Звездные войны» снимай. Она также крепко въедалась в кожу, рисуя долго не отмываемые крапины, и конечно, попадала в легкие, что, по моему тогдашнему мнению, шло им только на пользу: работая в этом цеху, я ни разу не болел простудными заболеваниями, хотя причиной этого были, скорее, крепость молодого организма, регулярная сауна, устроенная для рабочих рядом с раздевалкой и то, что проработал я там всего 6 лет. На самом деле хроническое вдыхание чугунной пыли вполне может привести к заболеваниям легких.

В родном цеху я чувствовал себя вполне бодро, к неприятным производственным факторам быстро привык и даже гордился тем, что работаю в таких суровых условиях. Гордился, пока меня не отправили дежурить в Литейный цех №2, один из старейших на заводе, работавший, кажется, с еще дореволюционных времен. Дежурить, быть так называемым «дружинником», значило выслеживать в вечернюю смену и сдавать властям пьяных рабочих. Такому спонтанному «дружиннику» надевали на руку красную повязку и он «добровольно», «руководствуясь социалистической сознательностью», отправлялся на борьбу с нарушителями трудовой дисциплины. На самом деле шли в дружинники, конечно, не по доброй воле, а после основательной перепалки с начальством, которому эта обязанность тоже была не в радость: разнарядку спускали сверху. Положительным стимулом в этой ситуации служил отгул, т.е. дополнительный оплачиваемый выходной.

Войдя с красной повязкой на рукаве в литейку, я увидел самый настоящий ад. Сразу за воротами в корпусе начинался мрак от пыли, в разы более плотный, чем в нашем цеху. Она была смешана с гарью (там, все-таки, плавили металл), поэтому в воздухе стоял еще и едкий запах. Мощные лампы, установленные под потолком, едва пробивали эту тьму и были похожи скорее на тусклые звезды. Стены были черны от копоти. Вдали, метрах в ста, алело что-то огромное, раскаленное, то ли жерло печи, то ли котел с жидким чугуном. Если бы не дурацкая повязка на рукаве, я бы, конечно, подошел и поинтересоваться, но прислали-то меня не на экскурсию, а отлавливать недисциплинированных литейщиков, и действительно, работяги, некоторые явно «выпимши», эпизодически возникали из мрака, напоминая чертей. Подумалось: «Как я в одиночку буду их «задерживать»? Они же меня здесь и ухайдакают, а труп бросят в печку, даже пепла не останется!» Но больше беспокоило не это. Я даже представить не мог и не могу, как это, подойти к человеку, будь он даже в зюзю пьян, со словами: «Товарищ! Вы задержаны за нарушение трудовой дисциплины!» и сдать его вохровцам (службе вневедомственной охраны). Иудин грех какой-то. Да мое ли это дело? В общем, прогулявшись вглубь цеха в течение пяти минут и постояв там для приличия еще столько же, я развернулся и отправился домой. Дезертирства этого никто не заметил, и даже отгул, кажется, предоставили.