Макар Дедушкин и говорящий антрацит

(В материале использованы цитаты из предисловия А. Сараждева к «Пролегоменам» Иммануила Канта, издание 1934 г.)

Если б каменный уголь умел говорить, Он не стал бы вести беседы с тобой. И каррарский мрамор не стал бы смотреть тебе вслед. Но ты занят войной, ты стреляешь На тысячу вёрст и тысячу лет. И я ничего не отвечу, когда меня спросят, Как продолжается бой.

БГ

Однажды зимой Макар Владимирович Дедушкин был отправлен в агитационный тур по сельской местности. Путешествуя на микроавтобусе с группой товарищей, он участвовал в предвыборных концертах в качестве лектора, пылко убеждая работников колхозов и совхозов в преимуществах идеологии своей партии — карлсонизма-энгельсонизма. Он понимал, что труженики села приходили на эти мероприятия лишь по принуждению начальства и откровенно зевали, слушая теоретические выкладки на темы «Повышение надоев при прослушивании коровами «Манифеста коммунистической партии», «Расстрелянный буржуй как эффективное удобрение для зерновых и бобовых культур», «Практика обустройства клубов в домах раскулаченных семейств». Скепсис на лицах слушателей его не расстраивал. «Ничего, капля камень точит, — размышлял Макар Владимирович. — Вот выселим в Сибирь еще пару миллионов — оставшиеся будут на мои лекции бегом бежать и аплодировать, пока руки не отвалятся. Ишь, карлсонизм им не по нраву, кулацким выкормышам…»

И все-таки многонедельная маета по заснеженным дорогам изрядно утомила идеолога. Ввалившись домой в опостылевших тулупе, валенках и шапке-ушанке, он крикнул жене:

– Клавздюша, я дома, пойду к камину отогреваться. Принеси-ка мне туда чайку горяченького с какими-нибудь печеньками… Да вот еще что, камин, наверно, давно не топлен, отсырел. Захвати еще пару ведер угля из сарая.

– Вот ведь, муж называется, толком с женой не поздоровался, не побеседовал, а уже командует, словно я скотина какая-нибудь, — донеслось с кухни недовольное бурчание.

К таким высказываниям супруги Макар Владимирович относился философски. «Чему нас учит карлсонизм? — спрашивал он самого себя, и сам же отвечал: — Тому, что женщина в семье — представитель пролетариата, а пролетариат должен всенепrеменнейше, батенька, трудиться и развиваться под руководством родной партии. Ну, а кто у нас в семье партиец, если не я, посвятивший всю сознательную жизнь идеологической работе?»

Пройдя в гостиную, где действительно был установлен роскошный камин, подарок уже известного читателю по прежним рассказам нью-йоркского соратника, Соломона Львовича Тромбского, Макар Владимирович обнаружил столик со всеми принадлежностями для чаепития, который Клавздюша уже успела туда прикатить, пока вернувшийся из нелегкого путешествия муж снимал в прихожей теплую одежду. Вскоре вошла и она сама, держа в каждой руке по большому ведру с антрацитом (уголь предусмотрительный американский друг тоже доставил в изобилии). Поставив топливо у камина, супруга замешкалась в надежде, что муж, все-таки, по-нормальному поприветствует ее, расскажет о поездке, порасспрашивает как она тут управлялась без него. Поняв это замешательство, Макар Владимирович сказал:

— Потом, Клавздюша, всё потом. Сейчас отогреюсь, посплю здесь в мягком кресле пару часиков, и мы с тобой ух как… побеседуем. Ты вот что, когда я проснусь, ванну мне набери сразу же, а пока я там сижу — обедать готовь да накрывай.

Супруга не нашлась что ответить и удалилась явно расстроенная, что опять-таки нисколько не огорчило Макара Владимировича. В нем, несмотря на усталость, давно тлело желание испытать камин, который он до поездки толком не освоил. Положив туда некоторое количество бумаги, щепок, дров и угля, полив все это жидкостью для розжига, он чиркнул специальной длинной спичкой о красивый коробок и поджег топливо. Комната была явно маловата для такого способа обогрева. Она наполнилась едким дымом, и следовало бы открыть форточку, но выбираться из обширного кресла, в котором он так уютно устроился, Макару Владимировичу было лень, неимоверно клонило в сон. К тому же через пару минут к дыму, который уже начал рассеиваться, он притерпелся, да и огонь разгорался все веселее, так что самое время было погрузиться в сон. «Сейчас положу сверху вот этот изрядный кусочек антрацита, пусть горит потихоньку, а я пока посплю здесь в тепле», — подумал Макар Владимирович, как вдруг…

— Старина, не клади этот камень в огонь, — послышался откуда-то голос.

— Кто здесь? — всполошился Макар, мгновенно обретая ясность мысли, которая всегда наступает в минуты неожиданной опасности.

— Как тебе объяснить… То, что ты держишь в руках — это окаменевший мозг игуанодона, то есть я, тот, кто с тобой разговаривает. Пролежав в земле целую вечность, я сохранил не только форму, но и способность мыслить. Я, честно говоря, не прочь сгореть в твоем камине. За 125 миллионов лет, которые я провел в форме мыслящего камня, устаешь от такого существования. Хочется уже превратиться во что-нибудь более полезное, но раз уж я попал в руки такого мудреца, то напоследок решил вот побеседовать, может, переймешь какие-нибудь плоды моих многолетних размышлений.

«На сказку про старика Хоттабыча похоже… — подумал Дедушкин. — Наверно, сочетание дыма и паров жидкости для розжига дали такой галлюциногенный эффект, наложившийся на общую усталость нервной системы. Да и хронология не совпадает. Каменный уголь образовался 300 миллионов лет назад, а игуанодоны жили гораздо позже». Он хотел было уже бросить то, что держал в руках, в огонь, но заметил, что предмет действительно был довольно симметричным и напоминал по форме мозг животного, например, овцы. К тому же вспомнилась слышанная где-то песенка: «Жил-был игуанодон весом 80 тонн». Это неожиданно навело Дедушкина на озорную мысль, соблазн озвучить которую пересилил стыд от общения с неодушевленным предметом. Прирожденный спорщик, поклонник диалектики, он решил продолжить разговор и подумал: «В конце-концов, это забавная, интригующая фантазия, которой можно будет украсить одну из будущих теоретических работ».

– А вот скажи мне для начала, игуанодон, — начал иронично Макар и чуть было по инерции не добавил «в чем сила?», но вслух сказал: — почему ты был такой большой, весил, говорят, 80 тонн, а соотношение масс мозга и тела у тебя почти как у насекомого? О чем ты собираешься говорить со мной, венцом творения, одним из лучших представителей вида Homo Sapiens? О том, что питательнее, папоротник или хвощ?

– Обижаешь, старина, во времена, когда я разгуливал по поверхности, появились уже растения и повкуснее. Тебя смущает, что каменному углю, в котором ты нашел меня, 300 миллионов лет, а игуанодоны водились в живой природе всего 130 миллионов лет назад? Скажу честно, не знаю, как так получилось, но окаменелости особей моего вида находят именно в пластах каменного угля. Возможно, это у вас, «венцов творения», какое-то вранье в хронологии. Интересно, кто вообще вам, людям, сказал, что вы венец творения? По-моему, некоторые из вас сами себя таковыми назначили. На твой основной вопрос о соотношении массы мозга к массе тела отвечу словами одного мыслителя: «Мозг хорошо организованный лучше, чем мозг хорошо наполненный». На свете есть немало эрудитов, которых иначе как дураками набитыми и не назовешь, зато один из ваших лучших философов — Иммануил Кант — обладал мозгом довольно скромных размеров. Ну, как тебе плоды моих миллионолетних размышлений?

— Для камня неплохо, — ответил Макар. — Только вот не повезло тебе, рептилия, раз уж Канта затронул. Я один из лучших специалистов в мире по его философии. Мне даже доверили написать предисловие к «Прелегоменам», и оно получилось длиннее, чем сами «Пролегомены». Знаешь почему? Потому что я сделал все, чтобы камня на камне («Хе-хе», — порадовался он случайному каламбуру) не осталось от кантовского «критического идеализма». Об этом филистере, главаре пошляков и буржуев, давно следовало бы забыть, если бы не необходимость привлекать глупых туристов в Калининград на его могилу, это единственная там путная достопримечательность. А вся эта трансцендентальщина яйца выеденного не стоит, особенно если сравнить с могучим теоретическим наследием Карлсона, Энгельсона и вашего покорного слуги.

– Ну, в Кенигсберге, до того, как вы его заселили… людьми, с традициями Восточной Пруссии не знакомыми, было и помимо могилы Канта что посмотреть. Но больше меня изумили, конечно, все эти обзывательства: «пошляк, буржуй, филистер»… С чего это вы, карлсонисты, так окрысились на достойнейшего философа, который за всю жизнь не то что мухи не обидел, так и из города-то почти не выезжал. Никаких земных грехов за Кантом биографы не находят, знай себе нахваливают за почти святую жизнь.

– Вот именно! По мнению всех этих чистоплюев Кант — святоша, белоручка. Именно такой и нужен был для оправдания преступного бездействия тогдашней трусливой немецкой буржуазии, которая, в отличие от героической французской и смекалистой английской, пикнуть боялась против абсолютной монархии.

– А по-моему так немецкие бюргеры оказались мудрее кровожадных французов и алчных англичан. Они сделали ставку на нравственность, правопорядок, при которых народ живет и трудится гораздо спокойнее, чем при ежечасной угрозе то революций, то кризисов. И, кстати, что за странная манера считать Канта представителем буржуазии? Он ведь сын шорника, то есть самая что ни на есть трудовая косточка. Даром что не пролетарий, поскольку со временем и образование получил, и должность, и домиком с приусадебным участком обзавелся. Но это уж на склоне лет, а большую часть жизни философ провел в очень скромных бытовых условиях.

– Значит мелкая буржуазия, ремесленник, а это, с нашей, карлсонистской точки зрения, еще хуже, чем финансовый магнат, — без заминки парировал Дедушкин. — Именно в океане мещанства, филистерства, мелкобуржуазности тонут лучшие революционные порывы. «В немецкой философии от Канта до Гегеля проглядывает немецкий буржуазный обыватель то положительно, то отрицательно», — писал один из основоположников нашей теории.

– Вот тебе и раз! Они вам, значит, свое философское наследие, а вы ему фигу кажете. Это все равно, что о родного батьку ноги вытирать.

– Ой, только не надо вот этих обывательских разговорчиков. Философия — не частная лавочка. Не важно, кто и когда додумался, все в общий котел! Законы, по которым развивается материя все равно рано или поздно откроют нам тайны бытия, так что Кант ли выразил какие-то плодотворные мысли или Гегель, это все равно, станет достоянием человечества.

– Эк ты, братец, загнул… Какой-то интеллектуальный гоп-стоп у тебя получается. Что-то про своих паханов вы такого не говорите, мол, в общий котел их. Они у вас гении да великие вожди, не чета всяким букашкам-предшественникам… Но это ладно, меня больше другое заинтересовало. Вот ты говоришь материя, природа развивается по каким-то там законам. Но ведь само слово «закон» по структуре устроено так же, как «замысел», «задумка», т.е. по сути предварительный план. Получается, материя развивается в соответствии с какой-то идеей, она заранее спроектирована?

– Вот даром что у тебя объем мозга сравнительно большой, — раззадоривался Макар, забыв, что разговаривает с булыжником, — а мыслишь как бактерия. Сколько можно объяснять: материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях. Ей от века присущи фундаментальные свойства: отрицание отрицания, переход количества в качество, единство и борьба противоположностей. Даже самые сложные формы ее, такие, как человеческие сообщества, подчиняются этим законам, проявляющимся в форме классовой борьбы… — Он на секунду замешкался, собираясь проиллюстрировать свою мысль любимым сюжетом про Парижскую коммуну, но собеседник перебил его:

– Погоди, погоди, тут у вас теория с практикой не вяжется. Возьмем, к примеру, лайнер «Титаник»…

– А хоть бы и «Титаник»! — Дедушкин обрадовался возможности блеснуть своим диалектическим мастерством на таком экзотическом и в то же время доходчивом для обывательских масс примере. Он уже предвкушал, как на основе своих доводов в этой дискуссии напишет популярную статью для альманаха «Штанишки с моторчиком». — Даже на «Титанике» каюты были разделены на классы, и хотя богатая публика во время поездки не пересекалась с бедной, конфликт не был окончательно устранен, он был лишь временно снят усилиями господствующих классов. Вот доберутся эти пассажиры до берега, вновь вступят в производственные отношения, и классовая борьба возгорится с новой силой.

– Да, только до берега-то они не добрались, пошли на корм рыбам, как бедные, так и богатые, а рыб социальное происхождение белковой пищи не интересует. Ты же когда котлету ешь не спрашиваешь, какой породы была корова? Да и айсбергу безразлично, с чем сталкиваться. Для него что роскошный пароход, что баржа с дровами, что другой айсберг, что спичечный коробок — все едино: просто тело, обладающее массой, да и то только потому, что вам так думать проще. Материя твоя, старина — просто хаос, никаким законам она не подчиняется. Другое дело, что человеку удобнее делать по поводу реальности какие-то обобщения, умозаключения для экономии, так сказать, нервных усилий. Только вот законы эти постоянно оказываются неполными, ущербными. Вот и идет он по жизни как по минному полю: ехал из Лондона в Нью-Йорк мюзикл посмотреть, а стал питательной добавкой к рыбьему корму. Впрочем, это хорошо описано в «Мастере и Маргарите», в самом начале книги.

Тут Макар впервые задумался, не слишком ли хорошо эрудирован окаменевший мозг игуанодона и хотел уже было язвительно спросить, откуда собеседнику, прекратившему биологическое существование почти полторы сотни миллионов лет назад, известно не только про Канта и Гегеля, но и про Булгакова, но тот его опередил:

– Ты, наверно, хочешь спросить, откуда мне, прекратившему биологическое существование почти полторы сотни миллионов лет назад, известно не только про Канта и Гегеля, но и про Булгакова?

– Да… — изумился такой проницательностью Дедушкин.

– Так меня ж, пока я под землей лежал, омывали грунтовые воды, а их молекулы, как ты, наверно, знаешь, только с виду однородны, а на самом деле имеют сложную структуру и способны нести информацию. Так что все, о чем вы, живые тут, на поверхности говорите, нам, подземным обитателям вода сообщает.

Макар припомнил, что действительно читал когда-то в «Науке и жизни» серию материалов о гипотезе структурированной воды, поэтому спорить не стал, а лишь заметил:

– Мало мы еще знаем о тайнах материи, но придет время — обязательно раскроем и эту загадку природы, поставим ее на службу человечеству! Вот ты говоришь, Кант, Кант, а он своим учением об ограниченном человеческом познании как раз и очищает место вере, очищает место для тех плоских метафизических идей о божественных предметах, которые составляли устои критикуемой им метафизики. И в этом сказалась социальная сущность идеологии немецкой буржуазии, трусливой, раздробленной, филистерской.

– Ну вот, опять обзываешься, ­— с деланной озабоченностью вздохнул игуанодон. — Впрочем, ладно, горбатого могила исправит… Ты же сейчас сам сказал, что человечество раскрыло еще не все загадки природы. Кант именно от этого и отталкивался: за каждым представлением о реальности кроется масса неожиданностей, что-то непредсказуемое. Вот это и есть кантовская «вещь в себе». По-моему, даже ребенок сообразит. Заметь, кстати, что культурные люди предпочитают говорить о «реальности», а не о «материи», каковое слово вообще в некоторых кругах считается неприличным.

– А вот мы, карлсонисты, стоим на том, что материя (не вижу смысла отказываться от этого хорошо себя зарекомендовавшего синонима к слову «реальность») принципиально познаваема. Если необходимо раскрыть ту или иную ее тайну, человечество, в лице нашей, самой прогрессивной партии, разумеется, выделяет время и ресурсы на решение актуальной задачи, и рано или поздно любая борьба с природой заканчивается торжеством человеческого разума, вооруженного передовым методом диалектического материализма!

– …А пока суд да дело, посадим к научно-исследовательским кормушкам своих племянников и любовниц, да и по окончании работ, даже если они завершились неудачей, не забудем наградить себя и своих премиями, льготами, синекурами и прочими ништяками, так ведь, старичок?

– От каждого по способностям, каждому по труду! — привычно парировал Макар.

– Только вот «способностями» у вас обладают те, кто оказался ближе к бюджету. Впрочем, это не только у вас, не буду спорить. Ты вот лучше скажи, как так получается, что кто-то тратит на исследования годы и громадные ресурсы, а кому-то так называемая «материя» за просто так свои тайны открывает. Вот, например, один чувак ковырял в носу, поленился козявку до раковины донести, стряхнул в чашку Петри и вот тебе пожалуйста, пенициллин изобрел. Потом, кстати, какая-то ваша социалистическая мадам сделала вид, что этот препарат открыт в результате «сложных биологических исследований». Оно и понятно: не признавать же, что одно из лучших лекарств ХХ века получено на основе соплей какого-то буржуазного неряхи.

– Ну, фактор случайности в нашей теории тоже предусмотрен, не без этого, но вообще-то прогресс должен протекать в соответствии с единым хозяйственным планом. Вот ты, например, кусок антрацита…

– Только снаружи… — запротестовал игуанодон, но Макар его перебил:

– «Миллионы примеров таких же простых, как открытие ализарина в каменноугольном дегте, миллионы наблюдений не только из истории науки и техники, но из повседневной жизни всех и каждого показывают человеку превращение «вещей в себе» в «вещи для нас», возникновение «явлений», когда наши органы чувств испытывают толчок извне от тех или иных предметов, — исчезновение «явлений», когда то или иное препятствие устраняет возможность воздействия заведомо для нас существующего предмета на наши органы чувств. Единственный и неизбежный вывод из этого, — который делают все люди в живой человеческой практике и каждый сознательно кладет в основу своей гносеологии, материализм, — состоит в том, что вне нас и независимо от нас существуют предметы, вещи, тела, что наши ощущения суть образы внешнего мира».

– Экая абракадабра…

– Не абракадабра, а дословная цитата из основополагающего философского труда одного очень авторитетного карлсониста, жившего на рубеже XIX и XX веков.

– То-то я гляжу ахинея какая-то, ализарин из каменноугольного дегтя… Этой хренью давным-давно не пользуются, уже поэффективнее красители есть.

– Красители, может, и изобрели, и это только подтверждает теорию о диалектическом развитии, а лучшего мировоззрения, чем взгляды наших основоположников, человечество еще не придумало.

– Получается, в этом изменчивом мире есть только одна неизменная вещь — ваша теория?

– Это не вещь, а описание общих законов развития материи.

– А по-моему, это претензия недоумков, начитавшихся научно-популярных журналов, руководить тем, к созданию чего они не имеют никакого отношения, кроме, разве что, потребительского. Вот этот твой теоретик, который про ализарин пишет… Как бишь его, кстати?

– Ленин! — гордо ответил Дедушкин, в тайне гордившийся своим отчеством.

– Да, Ленин этот, он что, специалист по красителям?

– Нет, это он так, для примера. Он специалист по всему, по общим, так сказать, вопросам. Зная общие законы развития материи, можно…

– Нельзя! — неожиданно рявкнул игуанодон. — Потому что нет никаких общих законов развития материи, есть законы развития человеческого мышления, и их, не претендуя на построение «светлого будущего», действительно в меру сил описали Кант, Гегель, а еще раньше другие уважаемые мыслителеи. Да и после них много чего интересного на эту тему сказано. А вот бородачи эти ваши, отломав «материю» от общего философского дискурса и набив ее первой попавшейся требухой, породили не плодотворное учение, а галлюциногенную шаурму, раковую опухоль, да еще и призывали руководствоваться этим теоретическим детищем в общественной деятельности. Мы-то там, под землей знаем, сколько народу последователи этого «диалектического материализма» досрочно в могилы отправили!

– Лес рубят — щепки летят, — невозмутимо парировал Макар. — Зато оставшиеся в живых, оказавшие доверие руководству нашей карлсонистской партии, стали жить более лучше.

– Ты прекрасно знаешь, что у «оставшихся в живых» никто согласия на вашу гегемонию не спрашивал. А лучше стали жить разве что вы сами, если, конечно, жизнь, основанную на неприкрытом людоедстве, можно назвать хорошей.

– Ой, напугал! Слышали мы уже миллион раз эти упреки. Что же, по-твоему, мириться с эксплуатацией человека человеком?

– А вы, значит, с ней боретесь?

– Да уж знамо дело мы, а не Канты с Гегелями.

– Тогда понятно, почему твой Ленин в таком восторге от ализарина. Наверно, от того, что название этого химиката напоминает революционную пьесу «Алые зори».

– Ой, ой, эрудицией он тут разблестался. Верхарн здесь ни при чем, и Ленин не «в восторге», а просто упомянул полезное изобретение как иллюстрацию того факта, что человеческая пытливость позволяет улучшать жизнь.

– То есть когда после изобретения синтетического ализарина красильщики в Средней Азии лишились работы и утратили старинные навыки выработки превосходных шелковых тканей, которые они называют «абра» — это улучшение жизни?

– Ну, так то при капитализме было. Наши основоположники о том и толкуют, что при господстве частной собственности на средства производства любое полезное изобретение может обернуться большой бедой.

– То есть, Ленин как бы говорит, что ализарин и прочие изобретения хороши, но попали не в те руки? Мол, дайте-ка их нам, большевикам, и мы их обратим на пользу человечеству?

– Именно! Ты, рептилия, умнеешь на глазах. В нашу партию вступить не желаешь ли? Или, для начала, в карлсостар - карлсонистический союз стародёжи?

– Не торопись меня в свои ряды записывать. Скажи-ка лучше, вы после прихода к власти вернули узбекам их древние ремесла, отказались от синтетического ализарина, позволили им вновь выращивать марену, из корней которой испокон веков добывали красный пигмент, чтобы жители Средней Азии опять начали вырабатывать свои ткани абра?

– Да ты что, с дуба рухнул? Кто же прогресс вспять разворачивает? Нет, конечно, мы за поступательное движение вперед, за снижение трудоемкости, сокращение ручного труда.

– И чем же те узбеки стали заниматься при социализме?

– Хлопок выращивать, вестимо! Не все ж в Америке его за валюту закупать.

– И вручную его собирать?

– Ну, молодая советская республика, обескровленная гражданской войной и интервенцией, конечно, сразу не смогла обеспечить хлобкоробов Средней Азии комбайнами, но мы в первые же годы запланировали разработку и производство таких машин. На то и социализм!

– И много хлопкоуборочных комбайнов произвели при этом вашем социализме? А то я слышал, что там еще и в 1980-х годах на плантации не только студентов, но и школьников сгоняли собирать хлопок вручную.

«Что-то подозрительно много этому ископаемому водичка нашептала», — опять подумал Макар, но вслух сказал:

– Да, были некоторые перегибы, болезни роста, так сказать, виновные наказаны, но опытные образцы наших хлопкоуборочных комбайнов ни в чем не уступают лучшим маркам зарубежной сельскохозяйственной техники…

– …производящейся на Западе серийно с 1920-х годов, — язвительно заметил игуанодон. — То есть вы отвадили народ от древних промыслов, требующих сложных навыков, и превратили в примитивных рабов на хлопковых плантациях, точно таких же, как негры, за былую эксплуатацию которых критикуете США? По-моему, в феодализм вы совершили скачок со своей революцией, а не в «светлое будущее».

­– Это еще почему… — начал было ерепениться Дедушкин.

– Да потому что ты, Макарка, дурак: с булыжниками разговариваешь!

После этого раздался чей-то оглушительный, неуемный, сардонический хохот, который Дедушкин сразу узнал. Он вдруг понял, что неспроста голос собеседника доносится не от камня, который он держал в руках, а как бы из глубин подсознания. К тому же только одно существо называло его этим уничижительным именем, и это был…

– Боженька?! Вот гаденыш! — заорал он, стараясь направить возмущение внутрь собственного черепа, где с диким гоготом уже мчалась к бронированной двери заветной каморки знакомая тень. «Как же я сразу не догадался! То-то я гляжу, умновато для игуанодона вещает этот «окаменевший мозг», — досадовал про себя Макар, забыв, что и Боженька как обитатель внутреннего дедушкинского мира это слышит. Это еще больше разозлило оплошавшего идеолога. В ярости он схватил увесистую подшивку журнала «Наука и жизнь» за 1982 год, привычно запулил в захлопнувшуюся дверь, из за которой все еще доносился глухой злорадный смех и потерял сознание…

Очнулся он от того, что Клавздюша натирала ему виски уксусом. В комнате было проветрено, вместе с супругой над ним склонился старый товарищ — Тромбский.

– Ох, Шлемка, вовремя ты приехал, — причитала супруга. — Еще бы четверть часа — задохнулся бы наш Макар. Я-то хотела дать ему возможность покемарить здесь после поездки, не беспокоить, пока сам из гостиной не выйдет, а оно вон как обернулось…

– Да уж, — отвечал Соломон Львович. — Я как к вам зашел, еще в прихожей запах жидкости для розжига и дым почувствовал, сразу понял, что в идеолухе нашем аристократические замашки проснулись, у камина в мягком кресле ему, видите ли, захотелось понежиться. А вытяжку в печной трубе Пушкин за него открывать будет? Угорел он, Клавздюша, и всех делов. Надо будет на курсы по пожарной безопасности его отправить. А вот это я с собой заберу. На окаменелость похоже, даже, вроде как, на голову игуанодона. Отнесу в музей.