Карлсон и колесо сансары

Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется…

Федор Тютчев.

Однажды знаменитый идеолог Макар Владимирович Дедушкин сидел за письменным столом, ломая голову над очередным пропагандистским опусом. «Совсем это мужичьё нас, карлсонистов, за своих новых руководителей признавать не хочет; носы воротят, мол, не знаем, откуда вы такие взялись. Мы, конечно, сами отчасти виноваты: слишком много воли дали им в начале революции, но без такой темной силы не получилось бы прежним хозяевам бошки поотрывать. Можно, конечно, и построже с этими пейзанами: почаще карательные отряды к ним засылать, налоги повыше задирать, так ведь их в стране пока еще большинство. Победить они нас не победят, на нашей стороне и химическое оружие, и тяжелая артиллерия, и отряды из инородных трудящихся как Запада, так и Востока, но ведь, если переусердствовать с репрессиями, хлеба не будет пару лет. Не за валюту же его закупать для страны, которая столетиями экспортировала зерно. Вот и приходится красивыми словами умасливать, посулами в колхозы заманивать да сказки про светлое будущее рассказывать: мол, драконовские поборы — это для вашей же, мужики, пользы».

Чтобы успокоиться, он прошелся вдоль книжного стеллажа. Взял наугад том Маяковского в надежде, что строки классика пробудят вдохновение:

Товарищ Ленин,         я вам докладываю не по службе,        а по душе. Товарищ Ленин,         работа адовая будет    сделана        и делается уже.

«Вот как надо! — восхитился Макар. — Прямое, задушевное обращение к вождю, чтобы до самой земляной мужицкой башки дошло: карлсонисты — свои в доску ребята и хотят местным только добра. А что если бы поэт не к Ленину, а к самому Марксу надумал напрямую обратиться? Эффект получился бы еще более мощным. Написать бы такое произведение, где сам основоположник от первого лица убеждал бы население во всесилии теории диалектического материализма!»

Плодотворная идея окрылила Дедушкина, он ринулся к письменному столу, но в последний момент в уже заработавший почти на полную катушку мыслительный аппарат закралось сомнение: а не создал ли уже кто-нибудь статью, повесть, поэму, где было бы прямое обращение к светлому образу теоретика-основателя? Компьютер выдал неутешительный результат: в 1933 г. хвалебную поэму «Карл Маркс» написал Павел Васильев, расстрелянный в 1937-м («Может, именно за это?» — подумал Макар). В ту же пору поэму «Маркс» написал Александр Безыменский, известный, правда, скорее как пламенный агитатор, чем как талантливый литератор. Что интересно, самих этих поэм в Сети найти не удалось. Получается, что эти тексты или были совсем уж бездарными, или в них содержится нечто такое, что может подорвать господствующую карлсонистскую идеологию. «Вот тебе и не расстройся, — думал Дедушкин. — Так всегда, придумаешь гениальный творческий ход, а им уже кто-то воспользовался, или доказана его неэффективность». Он еще раз перелистал томик Маяковского, но ничего удачнее, чем «Маркс смотрел, смотрел, потом разинул рот, да как заорет…» не нашел. Дедушкин совсем уже было решил освежиться коротким сном, сложил на столе руки, чтобы опустить на них гудящую от мыслительного напряжения голову и покемарить, но в дверь постучали.

– Привет, Макар! — на пороге стоял Соломон Львович Тромбский. — Что-то вид у тебя, как говорил царь Петр, «лихой и придурковатый».

– Привет, Шлёма, да, запарился я. Новую пропагандистскую статью пишу. Хочу усилить тезисы с помощью прямого обращения к светлому образу нашего основоположника, чтобы текст выглядел для читателя как разговор по душам. Не так-то это, оказывается, просто. С революционерами-практиками все понятно, вызвать симпатию к таким персонажам не сложно: они скрываются от полиции, отбывают срок в ссылке с какой-нибудь верной Клавздюшей, выступают с броневичков, издают декреты, балуются чайком горяченьким, большую кепку носят, букву «р» не произносят. А вот чистые теоретики — те какие-то блеклые. Ну, жил, ну, книжки писал. При желании из их биографий можно даже извлечь не очень симпатичную бытовую подноготную, которую никаким суперменством не прикрыть за отсутствием такового. Мы-то с тобой понимаем, что создать мощную теорию — это тоже подвиг, хотя и научный, но поди объясни это обывателю, который меньше чем на стрельбу по контре из нагана не согласен.

– У-у, да ты, я смотрю, совсем раскис. Давай-ка отвезу тебя в Музей Революции развеяться.

– Издеваешься? Я же первый идеолог в партии, в музей этот почти как на работу хожу. Откровенно говоря, надоел он мне хуже горькой редьки. Да потом еще дня два после каждого посещения в голове это дурацкое стихотворение вертится: «Вот книжки выстроились в ряд, он в детстве их читал»… У меня у самого, вон, книжки выстроились в ряд, а продуктивность нулевая.

– Да я не про местный музей, а про тот, который в Нью Йорке. Собирайся в дорогу, и без возражений, считай это партийным заданием.

– Шлёма! Какой в Нью Йорке, этом рассаднике всемирного буржуинства, может быть Музей Революции?!

– А вот увидишь… — загадочно ответил Тромбский, и через пару часов друзья уже летели за океан.

– Ну, вот и пришли, — сказал Соломон Львович, когда они оказались рядом с одним из бродвейских небоскребов.

– Ого! — изумился Дедушкин. — Я думал, ты меня в какую-нибудь подпольную мастерскую приведешь, где американские товарищи ковали оружие для российских революционеров, а это что? Типичный буржуйский офисятник! Да еще с чуждыми пролетарской культуре архитектурными излишествами. Авангардистские скульптуры какие-то вперемежку с готическими башенками вокруг разбросаны… А внутри-то! — продолжал он, когда они вошли в здание через роскошный портал. — Чисто Елисеевский гастроном! Тут, Шлёма, революцией и не пахнет!

– А как, по-твоему, должно пахнуть?

– Порохом, кровью, потом, разрушенным человеческим жильем!

– Прежде, чем все эти запахи выйдут наружу, серьезные люди должны посидеть в тиши таких вот, как ты изволил выразиться, «офисятников», обмозговать все, эмитировать кое-какие ценные бумаги, нанять толковых менеджеров, — растолковывал Тромбский, пока они поднимались на старинном, украшенном изнутри зеркалами и панелями из ценных пород дерева лифте. — Здесь, в округе таких штабов, где рождались планы рейдерских захватов, пруд пруди. В 5 минутах ходьбы отсюда, на улице Свободы, например, здание, где теоретически выковывалось будущее современной Ирландии, да и мемориал 9/11, до которого рукой подать…

Он не договорил, потому что лифт мягко остановился и бесшумно распахнул двери.

– Приехали, Макар, вот и мой офис, чувствуй себя как дома.

Пройдя по небольшому, устланному коврами коридору, они оказались у добротных дубовых дверей, за которыми находился кабинет. Там Соломон Львович явно чувствовал себя давнишним хозяином.

– Располагайся, дружище. Давай-ка откроем окно, чтобы ты подышал морским воздухом, мозги свои проветрил. Смотри только, осторожно: в твое жизнелюбие я верю, но был тут в соседнем офисе случай в 1929 году, сиганул один фраер вниз, только мокрое место от него на асфальте и осталось. Тогда свирепствовала Великая депрессия, многие, конечно, разорялись, но только не в этом здании. Служба охраны до сих пор голову ломает, как этот бедолага сюда проник… В общем, осваивайся. Захочешь покушать или еще чего — нажимай вот на эту кнопку, придет секретарша, все бытовые вопросы решит. Я же тебя оставлю на несколько часов, надо кое-какие революционные дела продвинуть, потому что, как мы с тобой с юных лет заучили, «Есть у Революции начало…».

– «…нет у Революции конца!» — охотно откликнулся Макар, закончив знакомую с детства пионерскую речовку.

Тромбский ушел, а Дедушкин, обнаружив в соседней комнате еще и прекрасное спальное место, для начала решил пару часиков вздремнуть. Освежившись сном и проникающим в открытое окно морским бризом, он почувствовал прилив творческих сил и подошел к окну, за которым открывался один из лучших видов на город и залив. «Красота-то какая! Лепота!», — чуть не сказал он вслух, но вспомнил, что находится в городе, считающемся логовом классового врага, где за каждой обманчивой красотой может скрываться коварная ловушка. Впрочем, Макар не мог в глубине души не признать, что Нью Йорк ему понравился. Быстро оправившись от параноидальных мыслей, он устремился вглубь комнаты, где стоял обширный письменный стол с удобным креслом, оба старинной, добротной работы. Расположившись там, он решил на свежую голову сформулировать прерванную визитом Соломона Львовича утреннюю мысль. «Итак, что мог бы ответить основоположник нашего передового учения, если бы революционеры и люди труда обратились к нему напрямую с насущными вопросами, которых так много несет с собой борьба за светлое будущее?» — начал он записывать заскакавшие аллюром слова. В этот момент со спины, из открытого окна послышалось стрекотание, похожее на звук работающей электродрели. Он обернулся и обомлел:

– Товарищ Карлсон! — воскликнул он радостно.

Да, это был основоположник карлсонизма собственной персоной. Макар мгновенно узнал его по знаменитым штанишкам с моторчиком, окладистой бороде цвета соли с перцем и такой же гриве волос вокруг головы.

– Guten Tag. Я действительно Карлсон, — сказал гость несколько смущенно. — Нельзя ли здесь приземлиться, любезный герр…

– Дедушкин! Макар Дедушкин к вашим услугам. Приземляйтесь, дорогой вы наш теоретик, мне так о многом хочется вас спросить! — засуетился Макар, от восторга временами переходя на старорежимные обороты.

Карлсон довольно уверенно спикировал на подоконник и уселся, свесив короткие ножки в знаменитых штанишках.

– Проходите, товарищ, в помещение, что же вы там ютитесь… возле входа. Отдохните с дороги, здесь есть прекрасная спальня. Сейчас позвоню секретарше, она чайку горяченького организует.

– Спасибо, герр… Дедушкин. Я вам очень благодарен за гостеприимство, но побыть у вас могу лишь несколько минут. Сейчас отдышусь — и в путь, неотложные дела, знаете ли-с. А вы, кажется, русский?

– Да, я имею честь принадлежать к народу, который больше всего сделал для воплощения ваших замыслов в жизнь!

– Что-то не припоминаю, чтобы писал о России как о стране, где мои замыслы могли бы воплотиться в жизнь в ближайшие 300 лет, — как бы про себя пробормотал Карлсон, при этом на его лице стало проявляться выражение какой-то задумчивости и даже озабоченности. — Скажите пожалуйста, герр… Дедушкин, а что это за слово такое — «товарищ» — которым вы меня встретили? Оно, кажется, однокоренное со словом «товар»? Я немного изучал русский язык когда-то, и меня это удивляет. Этим обращением, наверно, приветствовали друг друга русские купцы? Вы из купеческого сословия, герр… Дедушкин?

– Что вы, товарищ Карлсон! Я самый что ни на есть пролетарий, и даже более того — один из ведущих современных идеологов основанной вами партии, то есть отношусь, так сказать, к руководящей и направляющей силе рабочего класса. А слово «товарищ» переводится на большинство европейских как «камрад».

­– Основанной мной партии?! — болезненно удивился Карлсон. — В таком случае, герр… Дедушкин…

– Можно просто Макар! — добродушно подсуетился Макар.

– Danke schon, русские фамилии такие трудные. В таком случае, герр Макар, не могли бы вы называть меня, так, как я привык при жизни — герр Карлсон.

– А вы разве умерли?! — искренне изумился Дедушкин. — Нас учили со школьной скамьи, что «Карлсон и теперь живее всех живых, наше знание, сила и оружие». Я эти стихи до сих пор воспринимал в буквальном смысле, думал, вы хоть и человек, но особенный, бессмертный. Раз у вас моторчик есть, значит вы вроде как киборг, типа робота-полицейского или даже жидкого терминатора.

– Какое там… — грустно махнул рукой Карлсон. — В молодости я тоже считал себя суперменом, но в конце концов оказалось, что у меня вполне заурядный организм. Самое же досадное, что я как самый обыкновенный обыватель еще и в ад угодил после смерти.

– В ад?! — У Дедушкина от удивления чуть глаза из орбит не повылезали. — Нам ли с вами, герр Карлсон, не знать, что загробной жизни не существует? Мы же материалисты…

– Пустое, — со скукой в голосе перебил его Карлсон. — Человек предполагает, а Господь располагает.

«Эк свет-батюшку нашего на дворянскую сентиментальщину пробило. И от слова «товарищ» его коробит, и в религию ударился. Видать, творческий кризис какой-нибудь переживает», — подумал Макар. Вслух же со свойственной русской сердобольностью сказал:

– Вы… — он чуть было не вставил «ваше благородие», но сдержался. — Вы, герр Карлсон, не печальтесь. Происхождение не выбирают. Я вам всячески сочувствую в связи с тем, что вы, человек благородных кровей, выбрали целью своей жизни служение пролетариату. Трудно, наверно, изживать привычки, привитые в детстве воспитанием в эксплуататорской среде. Мы, пролетарии всех стран, все равно вас любим и уважаем. А чтобы не так вам было мучительно, скажу в поддержку, что вы не один такой. Вот наш вождь, произведший в России социалистическую революцию, он тоже из дворян, как и многие его соратники. Товарищ Ленин…

– Ленин?! — в ужасе воскликнул Карлсон. — Так вот в чем дело! У нас в аду, герр Макар, его все хорошо знают. Черти его используют для самого изощренного издевательства. Большую же часть времени он вморожен в вечные льды неподалеку от Иуды. Вы «Божественную комедию» Данте читали?

– Ни в коем случае! — с гордостью признался Макар.

– Ах, да… — опомнился Карлсон. — Если вдруг решите прочитать, имейте в виду, что в целом там все описано довольно точно, хотя по мере прибытия новых грешников иногда вносятся некоторые модификации. Когда Ленин попал в ад, он так буянил, что его решили заморозить, но какому-то местному рационализатору пришла в голову мысль, что этого вождя самого можно использовать как наказание. Вот и стали его периодически выпускать, чтобы он там революцию устраивал. Такие годы самые ужасные и для грешников, и для чертей. Слишком часто подобные мероприятия повторять нельзя, иначе заведение развалится, поэтому иногда его подменяют другими свирепыми погромщиками — Атиллой, Чингисханом, Гитлером. Тоже не сахар, но те хотя бы своих щадят, так что для некоторых грешников в такие годы выходит даже некоторое послабление. А вот Ленин…

– Эх, добрались все-таки до родного Ильича классовые враги! — констатировал Макар. — Ну, да ничего, он там, как я погляжу, тоже дает прикурить. Думаю, в один прекрасный день, когда они утратят бдительность, он доведет свое дело по освобождению трудящихся ада до логического конца, вот тогда посмотрим…

– Не приведи Господь! — воскликнул Карлсон и, вопреки своей материалистической природе, размашисто перекрестился.

Макар понял, что опять задел какие-то болезненные струны в душе обожаемого основоположника, которому готов был простить даже такие существенные нарушения партийной дисциплины, как «заигрывания с боженькой». Он решил сменить тему, благо помимо революционных вопросов, которые он собирался задать, его распирало чисто бытовое любопытство.

– Стесняюсь спросить, герр Карлсон, — начал он, преодолевая неловкость. — Как же так получается: если уж вы попали в ад, то должны, по моему разумению, в кипящей смоле вариться или каким-нибудь другим мукам подвергаться, а вы, вон, на воле летаете, лучшие города мира имеете возможность посещать?

– Хороший вопрос, герр Макар. Вы, живущие, думаете, что хуже физической боли быть ничего не может. Это действительно так, но только в краткосрочной перспективе. Стоит вам годик посидеть в кипящей смоле, как вы начинаете воспринимать ее не более как сауну. Те, кого во льдах морозят, организуют клубы моржевания (Ленин ваш, когда не буйствует, руководит одним таким объединением); с которых шкуру живьем сдирают — приноровились устраивать садмазохистические кружки. Со временем черти это раскусили и решили мучить грешников не физически (хотя и это не исключено), а духовно, психологически.

– Ну, а ваше-то мученье в чем заключается?

– В амнезии. Я просыпаюсь раз в несколько лет и не могу вспомнить, как прошла моя жизнь. Остаются лишь смутные образы о том, что бедствовал, писал какие-то книги, возмущался существующим порядком вещей. Затем меня вызывают к начальству, выдают вот эти брюки с пропеллером, приказывают летать над миром и по крупицам собирать материалы для своей биографии. Делать это можно только устно общаясь с людьми, пользоваться библиотеками и компьютерными сетями запрещено. Вот я и путешествую, вступаю в разговоры, а поняв, как прошла моя жизнь и какие она имела последствия, каждый раз, почему-то, совершаю самоубийство.

– Ну, на этот раз вам, герр Карлсон, повезло! Думаю, мы с вами сегодня остановим это порочное колесо сансары. Я вам сейчас как дважды два докажу, что более гениального и полезного мудреца чем вы не было в истории. Именно благодаря вашей теории человечество движется в направлении всеобщего счастья, так что адовское начальство просто вынуждено будет выписать вам справку о досрочном освобождении.

Беспокойство, выраженное на лице Карлсон усилилось, но Макар не замечал этого, взахлеб тараторя:

– Вот как вы думаете, герр Карлсон, сколько буржуев надо истребить, чтобы совершить победоносную пролетарскую революцию?

– То есть как истребить? Я, вроде, ни к чему такому не призывал. Писал, что в ходе классовой борьбы пролетариат должен перехватить у капиталистов управление государством благодаря своему все повышающемуся культурному уровню. Да, я предвидел, что не обойдется без некоторых столкновений с армией и полицией и призывал этого не бояться. Конечно, при этом могут погибнуть несколько десятков героев, учитывая, что революцию следует совершать в мировом масштабе, но чтобы истреблять… Я, вообще-то, благородный, воспитанный человек, любое насилие вызывает у меня естественное отвращение, если это, конечно, не честная, открытая борьба.

– Вооот! — ликовал Макар, пропустивший мимо ушей все, кроме количественной характеристики и слова «борьба». — Какие-то жалкие десятки человек. Даже странно, что такой масштабно мыслящий теоретик как вы оперировал столь скромными цифрами. Мы, двинувшиеся по вашим стопам, стали охватили своей деятельностью миллионы!

– Рублей? — с надеждой спросил Карлсон.

– Каких там рублей! Душ! — чтобы очистить планету от эксплуататорской сволочи, мы ликвидировали миллионы реакционных личностей: интеллигенцию, попов, офицерье, кулачье, шпионов, засланных из буржуазных стран…

– Они собрались в огромную армию и пошли на вас войной? — удивился Карлсон.

– Кто-то объединился, а кого-то мы и того… превентивно. Если ждать, когда на тебя войной пойдут, аккурат нож в спину дождешься. Диалектика-то нам на что? Чтобы предсказывать развитие событий! То есть заподозрил, что буржуи что-то недоброе замышляют или просто с недовольными рожами разгуливают — смело бей на опережение. Да и право распоряжаться средствами производства они без боя, вестимо, не отдадут. Вот и пришлось кого прогнать за границу, кого в тюрьму посадить, а кого и к стенке. Кто-то, правда, и сам окочурился от голода там или душевных переживаний. Ну, а мы-то точно не переживаем: меньше народу — больше кислороду, так ведь, товарищ… то есть герр Карлсон? — подмигнул он собеседнику, стараясь подбодрить, поскольку тот все больше бледнел и впадал в какую-то меланхолию.

– Да вы не переживайте, — продолжал Макар. — Мы это не от вашего имени делали, а оформили как творческое развитие карлсонистской теории, так что с точки зрения уголовного кодекса к вам никаких претензий.

– Неужели же я так ошибался в рабочем классе? Неужели он способен на такие масштабные и бессмысленные жестокости?

– Вот вы озорник какой! — с заговорщицкой усмешкой отреагировал Дедушкин и даже шутливо погрозил Карлсону пальцем. — Я хоть и выходец из народа, однако подковырку вашу уловил, поскольку теоретически подкован товарищем Тромбским, да и сам ваших произведений немало прочитал и знаю, что рабочий класс и пролетариат — не одно и то же. Что там могут эти рабочие сами по себе, без хорошей организации? Мы на них в Питере ставку особо и не делали. Запугали немножко, чтобы самодеятельности с их стороны не случилось. На каждый завод прислали своих боевиков, которых велено было слушаться: прикажут — на забастовку или на похороны жертв революции выходить стройными колоннами, а в другой раз, наоборот, чтобы без отдыху трудились, если надо, например, винтовочных патронов наштамповать. Вот рабочие этих башибузуков и боялись, и повиновались им. А куда деваться, если в Питере голод и единственно где можно прокормиться — на заводе или в вооруженном отряде? Кто рыпнется — уволен, а это верная голодная смерть как для самого рабочего, так и для его семьи. Особо непослушные могли и под «несчастный случай» подпасть, расследовать тогда было некому. Мы вашу теорию опять-таки творчески обогатили: раз для свершения революции нужно неограниченное количество управляемых пролетариев, значит нужно научиться их массово выращивать.

– Выращивать? Как Гомункула, Голема, чудовище Франкенштейна, армию клонов из «Звездных войн»? — изумился Карлсон.

– Ха-ха! ­— заливисто рассмеялся Макар. — Еще чего не хватало, возиться с пробирками! Все гораздо проще, товарищ Карлсон. Берем самое обычное крестьянство. Его к началу революции было в стране ну просто, извините мой французский, до хера, 80 % населения. Потом устраиваем как бы мировую войну, которая на самом деле нужна для производства этого самого буйного пролетариата. Технология довольно простая, не сложнее рецепта самогонки. Для начала сгоняем самых боевых и патриотично настроенных солдат, набранных из крестьян, а также лучших офицеров на фронт и уничтожаем в первых боях. Понемногу армия начинает наполняться разным сбродом: уголовниками, просто дураками. Мы между тем повсеместно портим логистику: затрудняем подвоз на фронт продовольствия, обмундирования, вооружения. Фронтовики начинают закипать от злобы не столько на врага, сколько на бардак в собственном снабжении. Попутно припрятываем все полезное для революции и гражданской войны в надежных местах. Особое внимание уделяем столице, куда заселяем десятки тысяч якобы мобилизованных крестьян, которые на самом деле нужны там как социальная взрывчатка. Под разными предлогами они на фронт не попадают, а живут в пригородных казармах, потихоньку превращая столичную жизнь в кошмар. Кормим их так, как городским бедолагам и не снилось, разрешаем этой солдатне бесплатно кататься на трамваях, безнаказанно плеваться семечками, задирать офицеров и буржуев. Через несколько месяцев такой жизни ситуация в городе доходит до кондиции «лучше ужасный конец, чем ужас без конца», и тут бац! — первая революция: сваливаем царскую власть силами этих самых искусственно выращенных пролетариев, т.е. деклассированных крестьян в солдатских шинелях!

– И что же, никто не смог дать этим люмпенам отпор?

– А вы не торопитесь, я же сказал первая революция, а предусмотрена еще вторая. Что происходит после первой революции? Все радуются, думают, что это свергнутый царь их до ручки довел, и что теперь наступила «свобода», то есть эти идиоты решили, что имеют какое-то отношение к устранению правившей династии. На самом деле их никто и не спрашивал, но выглядело все так, что первую революцию совершил «восставший народ». А пока все радовались невесть откуда свалившейся «свободе», мы провели окончательную зачистку: провоцировали все сколь-нибудь жизнеспособные силы «молодой республики» и одну за другой, так сказать, «обезжиривали»: политические партии, офицерство, чиновничество, интеллигенцию, всех, в ком был хоть какой-то дух патриотизма и здорового национализма. Кстати, зачистили мы особым образом и крестьян, целенаправленно призвав на фронт возрастных, авторитетных мужчин, чтобы некому было удержать односельчан от безобразий. А безобразия начались знатные: черный передел помещичьего имущества, лесных угодий, поджоги, истязания. То есть мы сделали крестьян как бы соучастниками гигантского уголовного преступления и с той поры всегда могли им напомнить об этом, если они вдруг решат выступать «за справедливость». Далее устраиваем массовое дезертирство. Толпы вооруженных, озлобленных мужиков ломятся внутрь страны, порождая хаос на своем пути.

– Ну вы и с… — начал было Карлсон, но осекся.

Макар принял это за похвалу и чуть было не отрапортовал: «Рады стараться, ваше высокоблагородие!». Он вовремя спохватился и просто сказал:

– Спасибо на добром слове, герр Карлсон. Надеюсь, вы уже поняли наш творческий подход к революционному процессу: из крестьян, из бросовой их части, которую община все равно выдавливает наружу, получается преотличный взрывчатый материал для совершения революций. Для работы на заводах они по большей части не годятся, а вот для масштабной бузы — самое то, благо ресурс этот в те времена еще выглядел неисчерпаемым.

– Но ведь они потом и вас самих в клочья могли разорвать?

– Ха-ха! Опять проверяете? Понял, отвечаю на очередной вопрос экзаменационного билета. Как только эти… массы сделают свое дело, они должны быть правильно утилизированы. Например, на следующий день после революции сообщаем этим свиньям, где находятся еще неразграбленные винные склады. Они туда ломятся, гибнут от опьянения и похмелья (время года-то холодное), в пьяных драках, в стычках с подконтрольными нам силовиками. Глядишь, уже и почище стало. Потом начинается самое интересное — гражданская война. С ее помощью мы, во-первых, прибираем к рукам города, железные дороги, крупные предприятия и прочие ценности, во-вторых — потихоньку сокращаем количество самих «борцунов». В этот момент особенно хороши отряды из инородцев, которым местных не жалко. Особо живучих бузотеров в самом конце отправляем на войну с какой-нибудь достаточно мощной державой, желательно из вновь образованных, чтобы никто не ожидал серьезного сопротивления. Там на фронте сначала создаем иллюзию успешного наступления, а потом, заманив вглубь, громим силами «вражеского» контингента, среди которого у нас, вестимо, есть свои влиятельные ребята. Ничего нового, скифская тактика, только вывернутая наизнанку. Вы не поверите, герр Карлсон, но через 5 лет после революции страна стала такой податливой, что хоть веревки из нее вей.

– Все это напоминает мне, — бормотал Карлсон как бы про себя, ­— поведение паразитических организмов, которые сначала парализуют иммунную систему жертвы, потом захватывают нервную после чего используют «хозяина» в своих интересах: личинки внутрь него откладывают, направляют к новым источникам питательных веществ…

– Как всегда полностью с вами согласен, герр Карлсон! Самое что ни на есть развитие по спирали: то, что сотни миллионов лет назад изобрели биологические организмы, теперь проявляется на уровне организмов социальных! Это ли не диалектика природы?

– А как же мораль или хотя бы всеобщий для живых существ закон, запрещающий видам истреблять себе подобных?

– Опять проверочка? Понял вас, отвечаю на третий вопрос экзаменационного билета. Никакой внеклассовой морали не существует. Поскольку пролетариат борется за свое освобождение, есть только революционная целесообразность. Скажу честно: поначалу мы пытались найти в вашем учении какие-то моральные ограничения, но толком ничего не обнаружили, по крайнем мере таких четких, как сформулированные в библейских заповедях или в Нагорной проповеди. В общем, решили трактовать в расширительном ключе. Кстати, нет у вас и детальных указаний по поводу того, как будет устроено общество, которое придет на смену капиталистическому. В этом смысле мы тоже придерживаемся самых свободных норм толкования: то голыми по улицам разгуливаем, то так гайки закрутим, что пуритане на нашем фоне выглядят развратниками. Экспериментируем, в общем, нащупываем путь.

– Экспериментируете на живых, ни в чем неповинных миллионах соотечественников?

– Эх, товарищ Карлсон… Вам хорошо говорить, вы умерли, а народишко с ваших времен знаете как измельчал? Ничего понимать не хотят. Им про великие стройки рассказываешь, про жертвенность во имя революции, про патриотизм, а они знай себе мещанствуют. Чуть зазеваешься — всю экономику по частным квартирам растащат. Между нами говоря, социализм, который мы построили, очень временами на феодализм времен Ивана Грозного смахивает, а то и на азиатскую деспотию какую-нибудь. А что вы хотели? На вчерашних крестьянах путную индустрию разве построишь? Зато наша методика захвата власти с помощью деклассированных крестьян отлично себя зарекомендовала во всей Азии. Даже гигантский Китай по нашим лекалам скроен, а уж как в Кампучии славно получилось…

– Позвольте, я разрабатывал свое учение для европейских рабочих, а не для азиатских крестьян…

– Кстати, эти самые трудящиеся Запада, для которых вы так расстарались, зарекомендовали себя как самые отъявленные гнилованы, оппортунисты то есть. Ни в какую революцию у себя делать не соглашаются. Ну, мы им, конечно, во время Второй мировой войны накатили хорошенько с вертухи в щи. Одна только Восточная Пруссия чего стоит.

– А что с ней?

– Да к России присоединили, и всех делов. Немцев выгнали, все эти средневековые финтифлюхи вычистили, застроили приличными зданиями в стиле конструктивизма, заселили людьми самых различных национальностей, чтобы дружба народов там процветала. Одно и осталось от прежнего режима, что могила Канта, да и то на ней время от времени похабные надписи появляются. И поделом этому реакционеру, который ногтя вашего не стоит!

Карлсон еще больше задумался, потом спросил:

– А Берлин?…

– С Берлином все сложно получилось. Мы его вроде как к рукам прибрали, но америкашки подсуетились, западную часть оттяпали. Ну, ничего, наши им туда революционную Фракцию Красной армии подбросили, вот смеху-то было: универмаги пылают, буржуи по норам попрятались, нос высунуть боятся. В Италии Красные бригады знатно шороху навели, лет 10 в страхе обывателей держали, да мало ли подвигов совершили за почти 150 лет, прошедшие после вашей смерти, ваши последователи по всей планете!

Карлсон мрачнел на глазах и Макар уже не знал, чем еще его подбодрить. В это время из коридора донесся звук поднимающегося лифта. «Шлёмка едет! Как вовремя подоспел на подмогу, а то у меня уже успокоительные аргументы заканчиваются», — подумал Макар.

– Не улетайте, товарищ Карлсон, сейчас здесь будет мой друг, он лучше меня расскажет о наших партийных достижениях!

Прокричав это, Макар ринулся в коридор:

– Шлёма, Шлёма! Карлсон вернулся! Карлсон… вернулся, — кричал он, таща за руку товарища и осекся, когда, вбежав в офис, обнаружил пустой подоконник, на котором одиноко лежали штанишки с моторчиком.

– Ну, Макар, где же твой Карлсон?

Дедушкин выглянул в окно. В далекой низи суетились полицейские, затаскивая что-то на носилках в машину с надписью Ambulance. Дворник из шланга смывал с асфальта какое-то бесформенное темное пятно.