Кто вы, мистер Рид?

«Ну и заголовочек! Побанальнее ничего нельзя было придумать?» А я это нарочно. Подозрительно-снисходительное употребление слова «мистер» было распространенным приемом советской пропаганды. Есть, например, сатирическое стихотворение С.Я. Маршака «Мистер Твистер»; в начале 1980-х нас, пионеров-переростков, выводили на школьные дворы и заставляли кричать: «Стоп, стоп, стоп, мистер Рейган!» Это потому, что мистер Рейган, бывший голливудский актер, ставший президентом, замутил программу СОИ, на которую Советскому Союзу ответить было нечем, кроме таких вот воплей. А уж без карикатуры со словом «мистер»не обходилось ни одно советское издание.

В общем, если вы видели в газете времен СССР слово «мистер», то это означало, что прямых улик на того или иного американского политика или бизнесмена накопать не удалось, но он явно задумал какую-то паскуду против мира и прогресса.

Даже в постсоветскую эпоху уничижительный контекст в слово мистер вкладывали, правда уже с заокеанской стороны, мол who is Mr. Putin?

Вот и я, дочитав том произведений американского писателя Джона Рида задался вопросом: кем же он был на самом деле? Добросовестным журналистом? Агентом американского влияния? Недоумком, променявшим обеспеченное существование в США на членство в коммунистической партии? К концу написания недоверие к личности знаменитого писателя сменилось симпатией и искренним сочувствием. Уничижительный оттенок в слово «мистер» вкладывать расхотелось, поэтому заголовок можно воспринимать в самом непосредственном смысле: кем же был Джон Рид и почему так трагически сложилась его жизнь? А мистер… Почему бы не назвать заслуженного американца мистером? Может, он предпочел бы такое обращение слову «товарищ».

Сначала надо сказать, что за книгу я одолел. Издания бывают разные: малотиражные академические, где стараются не вносить никаких изменений в авторский текст и оснащать его обильным справочным аппаратом (сносками, примечаниями); бывают адаптированные, когда из текста берется только то, что неподготовленный читатель сможет усвоить; бывают пропагандистские, когда редакторы могут так исказить мысли писателя, что получится полная противоположность тому, что он хотел сказать.

В моем случае сборник произведений Джона Рида оказался томом из «Всемирной подписки». Так в советском просторечии называли серию книг «Библиотека всемирной литературы», распространявшуюся по подписке в 1967-1977 гг. С точки зрения «серьезности» издания — как раз золотая середина: и не из разряда «агиток», и научными сведениями нагружены в меру.

Изданием для элиты этот многотомник не назовешь. Тираж его составил 300 тысяч экземпляров, да потом допечатали еще 303 тысячи, что очень много, даже для такой «самой читающей страны», как СССР. Да, такой сборник стоял не в каждой квартире. Все-таки 200 томов в хороших переплетах, на неплохой бумаге, да еще и с суперобложками. Схожу-ка к книжному шкафу, у меня там Шиллер из «Всемирной подписки» где-то стоит, цену посмотрю… Да, 2 рубля 13 копеек. Итого более 400 рублей стоило это удовольствие, две тогдашних средних зарплаты рабочего, то есть на наши деньги тысяч 150.

Все 200 томов редко у кого были. Уж больно подбор авторов был специфический. С одной стороны, там была представлена вся зарубежная классика (и самые важные из отечественных авторов), начиная от Гомера и заканчивая каким нибудь, прости Господи, Михаем Садовяну. С другой — подбор авторов и произведений был очень специфический, с левым, так сказать, уклоном. Из Википедии:

Ряд литературных памятников представлен фрагментарно, либо в сокращённом виде («Сатирикон» Петрония, «Женщина, несравненная в любовной страсти» Сайкаку). При отборе авторов XX века заметен перевес идеологии над художественными качествами произведений: заметны симпатии по отношению к носителям социалистических взглядов или симпатизирующим советской власти (Драйзер, Уэллс, Роллан и др.) и игнорирование авторов, осуждавших политику СССР и не поддерживающих идеологию социализма и коммунизма. Едва не были исключены тома Лакснесса и Арагона, как раз в то время выступивших против советского вторжения в Чехословакию, а также Стейнбека, сын которого воевал во Вьетнаме. Результатом идеологического отбора стало отсутствие произведений ряда выдающихся писателей и поэтов XX века, в том числе Ф. Кафки, Э. М. Ремарка, Дж. Джойса, М. Пруста, Ф. С. Фицджеральда, С. Моэма, А. де Сент-Экзюпери, В. Набокова, лауреатов Нобелевской премии по литературе Г. Гауптмана, К. Гамсуна, Ю. О’Нила, Г. Гессе, Ж.-П. Сартра, Г. Бёлля, У. Голдинга, А. Камю и многих других.

И все-таки «Библиотека всемирной литературы» стала шагом вперед в превращении страны в часть цивилизованного мира. По крайней мере книжный голод в СССР «Всемирная подписка» утолила.

Включение произведений Джона Рида в эту серию вопросов, конечно, не вызывало. Еще бы, его книге «Десять дней, которые потрясли мир» восторженную оценку дал сам Николай Ленин! Да, был такой. Потом на смену ему пришел его однофамилец Владимир, и есть даже горячие головы, которые утверждают, что это не один и тот же человек, но мы-то здесь о Джоне Риде. Так вот, в отличие от ранних изданий, в которых «Десять дней, которые потрясли мир» приводились в несколько сокращенном виде, том «Всемирной подписки» мало того, что содержит пространную версию этого произведения с многочисленными комментариями как самого Рида, так и редакторскими. В него включены еще два: «Восставшая Мексика» и «Америка 1918». Идут они в такой последовательности:

«Восставшая Мексика»;
«Десять дней, которые потрясли мир»;
«Америка 1918».

О втором, самом знаменитом произведении в этом списке, я планирую рассказать отдельно. Возможно, Николай Ленин поторопился, объявив «Десять дней…» гимном триумфальному шествию советской власти по стране.

Ниже будут рассмотрены некоторые факты из биографии американского писателя, которые не так известны отечественному читателю.

Начать лучше всего с рассмотрения небольшой, помещенной в конце книги в качестве «довеска», и, на первый взгляд, довольно невзрачной поэмы «Америка 1918» (она просто не закончена). Уже само название датирует произведение. В 1918 году Джон Рид вернулся в США после 5-месячного пребывания в революционной России. Перед отъездом он публично, на III Всероссийском Съезде Советов принес клятву верности революции. Не удивительно, что добраться в родной Нью-Йорк получилось лишь в конце апреля: Госдепартамент отказывался давать въездную визу подозрительному гражданину. Более того, когда уладить вопрос с документами, все-таки, удалось, у писателя конфисковали все материалы, которые он привез из России, а это были не только рукописи. Рид собирал в Петрограде и Москве все материалы, которые считал ценными для своей работы: статистические справки, бланки избирательных бюллетеней, даже плакаты с заборов срывал, причем целыми многослойными пачками, поскольку конкурирующие политические партии заклеивали своими агитационными материалами призывы конкурентов.

Лишенный черновиков, и, следовательно, возможности готовить книгу к публикации, Джон Рид не стал терять времени. В течение лета 1918 года он совершил более 20 агитационных туров по Америке, за что был неоднократно арестован. Только на залоги, внесенные в полицию, было потрачено 12 тысяч долларов. Откуда такие деньги у писателя, вернувшегося из разоренной страны и прекрасно понимавшего, что задуманная им книга не станет бестселлером, история умалчивает. Кстати, финансовые загадки на этом не заканчиваются. Когда материалы с таможни были, наконец, возвращены, Джон засел-таки за написание своей знаменитой книги об Октябрьской революции… «сняв маленький домик в Кротоне, на лесистом высоком берегу Гудзона». Не иначе товарищи рабочие на аренду скинулись.

В январе 1919 года «Десять дней…» были закончены, 19 марта увидели свет, причем издатель, по собственным словам Рида, едва не разорился на этом предприятии, что напоминает историю издания в той же Америке «Манифеста коммунистической партии», который поначалу тоже никак не удавалось пристроить в розничную продажу. Тем не менее, со временем книгу «распробовали», особенно читатели с левыми убеждениями. Она издана к настоящему времени миллионными тиражами на десятках языков, только вот увидеть в полной мере этот триумф автору не довелось. В октябре 1920 года он скончался в возрасте 33 лет. Незаконченными остались вторая книга о становлении РСФСР — «От Корнилова до Брест-Литовска», и поэма, к рассмотрению которой наконец-то можно приступить.

Суть «Америки 1918» не трудно выразить в нескольких словах: это признание в любви к своей стране, написанное 30-летним человеком. В таком возрасте еще не поздно формировать мировоззрение, искать свой путь, выбирать, сравнивать, комбинировать. Вот и Джон Рид в своих стихах как будто забывает клятвы, принесенные революции в России, и с восторгом перечисляет милые сердцу простого американца ценности и радости. Выясняется, что никакой ненависти и даже неприязни к «буржуазии» он не питает и даже, видимо, самого себя считает ее частью. Это и не мудрено: он родился в состоятельной семье, закончил Гарвард, молодость его прошла в беззаботном веселье, и если проблемы рабочего класса, революционное движение и тревожили его, то скорее из чувства противоречия, как это часто бывает с молодыми людьми из обеспеченных семей. Сами рабочие, к слову, редко выдвигают из своих рядов революционеров. Их больше интересует стабильность заработка и возможность накопить на более-менее безбедную жизнь своих детей, раз уж своя не задалась. Ни к какой диктатуре пролетариата нормальный наемный работник не стремится, а тех, кто стремится, обходит десятой дорогой.

Джон Рид с восторгом перечисляет родные для него предметы и явления, персонажей национального быта: реки, рыбаков, сплав леса, индейцев, «слушающих Карузо на 200-долларовых фонографах у вигвамов», поля пшеницы, фруктовые сады, лассо погонщиков, разгульную жизнь старателей. Бармены, проститутки, шулеры, агенты по продаже недвижимости, короли леса, короли хлеба, короли мяса — «это все мое, родное, это родина моя» — так можно перевести словами из фильма «Брат-2» настроение, задаваемое в начале. Это ностальгия, и она здесь не случайна: писать «Америку 1918» Джон Рид начал в норвежском порту Христиания, где американский консул, оповещенный госдепартаментом о контактах Рида с большевиками, задержал выдачу ему визы на целых два месяца. Вот там-то молодой писатель и решил подвести некоторые итоги своей жизни, зафиксировав их в стихах, подражая стилю влиятельного американского поэта Уолта Уитмена.

О юности, проведенной в Гарварде, Джон Рид пишет с нескрываемым восторгом:

По моей светлой юности в золотых городах Востока… Гарвард… мука мужанья, экстаз расцветанья, Трепет от книг, трепет дружбы, культ героев, Яд танцев, ураган высокой музыки, Восторг расточенья, первое осознанье своей силы… Буйные ночи в Бостоне, битвы с полисменами, Подцепишь девушку и — в ночь сомнительных приключений:.. Зимние купанья на «Л» стрит, когда разбиваешь лед, Просто чтобы встряхнуть крепкое тело… И огромный стадион, вздымающий свои тысячи, Скандируя похвалы или грохоча песни, Когда Гарвард забил Йелю… И по этому, по этому Я узнаю тебя, Америка!

Затем с таким же пиететом он отдает дань Манхэттену, где поселился по окончании университета. Еще в 1913 году Рид написал «Гимн Манхэттену». Стихотворение опубликовали в журнале The American Magazine, правда в электронном архиве страницы, на которых должно быть размещено это стихотворение, отсутствуют, хотя в оглавлении автор упоминается.

Получается, опыт пребывания в революционной России никак не отразился в поэме «Америка 1918»? Напрямую — никак, но некоторые тревожные строки дают почувствовать надлом в любви поэта к отечеству:

За морем — мой край, моя Америка, Стянутая сталью, жестокоблещущая мощью, Победительно, громкоголосо трубящая Высокие слова: «За свободу… Демократия…» В ответ шевелится что-то глубинное (Ведь страна — моя, моя — Америка!) — Словно в пустынной и глубокой ночи Позвала меня моя утраченная, моя первая любимая, Уже не любимая, не любимая, не любимая… Тень от облачка старой нежности, Мираж прекрасного безумия — много смертей И легкодоступное бессмертие…

Троекратное «не любимая» звучит как заклинание, самовнушение, попытка убедить себя, что как ни радостно вспоминать о детстве, проведенном в родных краях, о веселой студенческой юности и первых шагах во взрослую жизнь, появилась какая-то другая забота, противоречащая всему этому. Похоже, он внутренне стыдится того, что предал Америку.

Дальнейший текст поэмы представляет собой продолжающееся перечисление знакомых и милых сердцу поэта предметов и явлений, зарисовок любимого Нью-Йорка. По-прежнему мы не найдем там призывов к свержению «буржуазного строя», разве что усмешки в адрес состоятельных горожан.

Бродвей вспорол город, как поток лавы, Он увенчан снопами искр, как разметываемый костер. Сверкающие театры, бесстыдные рестораны, запах пудры, Кинодворцы, ломбарды, искусственные брильянты, Хористки, обходящие бюро по найму, Заводы музыки, блеющие двадцатью пятью пианолами сразу, И весь распаленный мир румян и манишек…

Нет там и воспевания «левых сил», всевозможных голодранцев, строящих из себя прогрессивных деятелей в надежде на то, что после революции они отыграются за все свои унижения. Говоря о Гринвич Вилледже с его романтическими кафе вроде знаменитой парижской «Ротонды» Рид пишет:

Старый Гринвич Вилледж, оплот дилетантов, Поле битвы всех несовершеннолетних утопий, Наполовину — мир псевдобогемы, любимый трущобными жителями, Наполовину — убежище для париев и недовольных… Вольное братство художников, моряков, поэтов, Легкомысленных женщин, астрологов, бродяг и стачечных лидеров, Актрис, натурщиц, анонимов или псевдонимов, Скульпторов, зарабатывающих на жизнь в качестве лифтеров, Музыкантов, которым приходится колотить по клавишам в киношке… В большинстве — юные, в большинстве — бедные, Работают, распутничают, Играя в искусство, играя в любовь, играя в революцию В заколдованных границах этой невероятной республики… … Во всей холодной необъятности Америки Юные мечтатели, жаждущие прекрасного, Не находят другого угла, чтобы создавать красоту, И товарищей для бесстыжего разговора о любви и о влюбленности. Все они, конечно, здесь — оперлись локтями на деревянный стол у Полли Или стреляют пятерку на бургунское, Споря о Жизни, и Сексе, и Революции…

Кстати, в Гринвич Вилледж жил в пору своего детства Владимир Познер.

Даже о рабочем классе поэт пишет без, казалось бы, ожидающегося от него обожания:

Потогонные фабрики изрыгают свои бурые армии в полдень…

Ностальгия продолжается, перед читателем проходит ряд романтических упоминаний знакомых поэту нью-йоркских местечек: Гарлем, Бронкс, Вест-стрит, Инвуд, Минетта-лейн, Брод-стрит… Знакомы ему не только эти достопримечательности, но и разнообразные стороны жизни большого города, даже самые неприглядные:

Нет, и в другом полушарии, в трех тысячах миль отсюда, без путеводителя или карты, Я опишу — только скажите — и вас, и ваших обитателей, Пьяных и трезвых, под луной и под солнцем, в любую погоду… Я наблюдал, как летний день поднимался из-за быка Вильямсбургского моста, Я спал в устричной корзине на Фултонском рынке, Я толковал о боге со старухой кокни, продающей сосиски у надземки на Саус Ферри, Я слушал рассказы итальянских воришек в семейных номерах Хелл-Холла И- слушал с галерки Метрополитен-Опера, как Дидур поет «Бориса Годунова»… Я играл в кости с гангстерами в округе Гэс-Хауз И видел, что произошло с неопытным шпиком на Санхуанском холме… Я могу рассказать вам, где нанять убийцу, чтобы пришить стукача, И где покупают и продают девчонок, и как добыть марафет на 125-й улице, И о чем говорят люди в отдельных кабинетах Лафайетовых башен Или позади Стив-Броди… Мил, и дорог, и всегда нов для меня этот город, Словно тело моей любимой… … Люди — менялы с каменными глазами, жонглирующие империями, Смуглые, наглые чистильщики, раболепные лотошники, Итальянцы в белых колпаках, шлепающие на сковороды оладьи в окнах закусочной Чайлдса, Желтолицые швейники, кашляющие на скамейках бульваров под чахлым весенним солнцем, завтракающие горстью арахиса и вяло наблюдающие за прыжками фонтанной струи, Верхолаз на шпиле Вулворта,— бесконечно малая величина. Благотворители, просящие с запросом, в связи с тем, что бедняки все беднеют, Вымотанные, рычащие кондукторы, чувствительные профессиональные боксеры, Подметальщики грохочущих улиц, сквернословы-ломовики, Испанцы-докеры, громоздящие горы груза, шелкопрядилыцицы со впалыми глазами, Сварщики, хватающие раскаленные заклепки на высокой паутине балок, Кессонщики в шипящих кессонах под Норс-Ривер, разнорабочие метро, подрывники, бурящие скалы под Бродвеем, Боссы, планирующие тайные махинации, стряхнув пепел с сигары, Хриплые ораторы в Юнион-Сквер, проповедующие с ящиков из-под мыла непрерывные крестовые походы,Бледные полуголодные кассирши универмагов, худые дети, клеящие бумажные цветы на темных чердаках, Принцессы-стенографистки и принцессы-маникюрши, жующие резинку с царственной улыбкой, Сутенеры, бандерши, шлюхи, зазывалы, вышибалы, филеры… Все профессии, расы, темпераменты, философии, Вся история, все перспективы, вся романтика, Америка… целый мир!

Этот мир он не делит на «буржуазию» и «пролетариат», а, как сказал поэт, узнает, принимает, и приветствует звоном щита.

Нет, Джон Рид явно не революционер по своей сути. Он вовсе не желает разрушать свой мир — привычный, любимый, несмотря на встречающееся в нем насилие (а где ж его нет) — до основания. Он любит Америку такой, какая она есть и это, как известно, лучший вид любви. Стремление «перевоспитать» любимое существо — всегда глупость, и чаще всего глупость жестокая.

Что же случилось? Как любитель буржуазного образа жизни превратился в большевистского агитатора, как он поддался революционной пропаганде? В Америке поддаваться не принято, а вот выполнять контракты — это да, это святое. Начав работать в журнале «Метрополитен», 26-летний Джон Рид, видимо, не слишком задумывался о том, что это издание контролируется семейством Уитни, связанным с кругами, проявляющими интерес к установлению контроля над иностранными государствами. Отправившись в качестве корреспондента на Мексиканскую революцию он, возможно, не подозревал, что нужен там скорее как «смотрящий» за генералом Панчо Вильей, к штабу которого был прикомандирован, чем как корреспондент, освещающий для публики масштабные вооруженные столкновения. Вилья же получал финансирование от американского крупного бизнеса, который искал новые формы вмешательства в дела своего южного соседа.

В последствии такая же тенденция — интерес американских корпораций к государственным ресурсам соседней (на этот раз со стороны Берингова пролива) страны — проявится и в революционной России. Туда Рид тоже отправится в качестве корреспондента, но если в 1913 году он воспринимал свою командировку в Мексику как опасное, но романтическое и даже веселое приключение, то поездка к большевикам потребовала большего: ангажированности.

Мексиканские репортажи Джона Рида можно читать с таким же удовольствием, как рассказы Джека Лондона, на которые они, кстати, очень похожи. Даже имена писателей совпадают, ведь Джек — одна из форм имени Джон, да и многие американские знакомые называли Рида Джеком, а не Джоном. Внешне эти два литератора тоже, кстати, похожи, придерживались одинаковых взглядов (весьма левых), писали на одни и те же темы (романтика странствий, положение рабочих, военные репортажи, Мексика). Книгу Рида Ленин похвалил, рассказы Лондона читал перед самой смертью. У любителей теорий заговоров может даже возникнуть соблазн отождествить их, но Джек Лондон умер в 1916 году. Впрочем, «умереть» тоже можно по-разному.

В противоположность искрометным репортажам мексиканского периода своего творчества, который сам Рид считал счастливейшим в жизни, первая четверть «Десяти дней, которые потряслим мир» — тягомотина редкостная, особенно если не ориентируешься в предметной области. Сам писатель тоже понимал, что читать его книгу неподготовленным будет тяжело, поэтому предпослал основному тексту небольшой толковый словарик по терминологии русской политической жизни. Это, правда, только ухудшило «читабельность». Честно говоря, складывается впечатление, что вступительную часть вообще писал кто-то другой.

Хотя ближе к середине книги действие оживляется, текст и дальше остается сильно разбавленным политическим анализом революционной ситуации. В общем, из добросовестного, искреннего корреспондента Рид превратился в пробольшевистского функционера. Ему заказали книгу, где большевики были бы показаны хоть и не избежавшими некоторых перегибов, но в целом искренними борцами за народное счастье, и писатель добросовестно отработал этот контракт, настолько, насколько ему позволял американский профессионализм. Если бы не это качество, «Десять дней…» и вовсе могли бы превратиться в дифирамб, панегирик но Рид кое-где в тексте умудрился вставить такое, что любой антисоветчик обзавидуется. Если читать эту книгу между строк, вполне можно прийти к выводу, что большевистскую революцию Джон лишь терпел как способ заработать на ней, в глубине души испытывал омерзение от всей этой грязи и дикости.

Говорят, где коготок увяз, там и всей птичке пропасть… Остаться просто литератором, освещающим революционные события так, как ему подсказывают собственные взгляды, Джону Риду не удалось. Зачем-то он стал работать в отделе пропаганды при возглавляемом Троцком Наркомате иностранных дел, вступил в III Интернационал, взял на себя заботы по организации коммунистической партии США и в конце концов докатился… до откровенной уголовщины. Конечно, с точки зрения революции противозаконные методы вполне дозволительн, если идут на пользу дела, но государственные службы с таким подходом категорически не согласны. Весной 1920 года писатель в очередной раз поехал домой в США через Скандинавию, и опять попался:

Меморандум от 19 марта 1920 года в архиве Государственного департамента сообщал об аресте Джона Рида финскими властями в Або и о том, что у Рида были английский, американский и германский паспорта. Рид, путешествовавший под псевдонимом Casgormlich, вез бриллианты, крупную сумму денег, советскую пропагандистскую литературу и кинопленку.

Американская дипломатическая миссия в Гельсингфорсе телеграфировала 21 апреля 1920 года в Государственный департамент: «Направляю следующей диппочтой заверенные копии писем от Эммы Гольдман, Троцкого, Ленина и Сиролы, обнаруженные у Рида. Министерство иностранных дел пообещало предоставить полный протокол судебного заседания».

(См. Саттон Э. «Уолл-стрит и большевистская революция»).

Товарищи по партии его, конечно, вызволили, но «осадочек» на счет провалившего задание агента у боссов, по-видимому, остался. В 1920 году Рид вернулся в СССР, много ездил по стране с выступлениями, но 19 октября внезапно умер от тифа. По утверждению Виктора Сержа, сразу после окончания Второго конгресса Коминтерна Рид отправился на Конгресс угнетённых народов Востока, возвращаясь, «съел арбуз, купленный на маленьком живописном дагестанском базаре, в результате чего заразился тифом и умер».

Закончить хотелось бы словами Н.К. Крупской из предисловия к «Десяти дням, которые потрясли мир»:

Книжка Рида — своего рода эпос. Джон Рид связал себя целиком с русской революцией. Советская Россия стала ему родной и близкой. Он в ней погиб от тифа и похоронен под Красной стеной. Тот, кто описал похороны жертв революции, как Джон Рид, достоин этой чести.

Отдать свою жизнь за власть Советов, поставившей во главе наркомата просвещения и присвоившей докторскую степень женщине, не понимающей, почему не сочетаются слова «книжка» и «эпос», почему нельзя называть «книжкой» добросовестную работу, которую автор написал не сидя в уютном кабинете, а собирая материал среди окопной грязи, порохового и табачного дыма, сдирая плакаты с заборов заплеванного промозглого Питера, комбинирующей (видимо, в целях экономии чернил) Красную площадь и Кремлевскую стену в Красную стену; пассаж «он в ней погиб» напоминает небезызвестное «а еще я в нее ем»…

Поразборчивее надо быть в выборе друзей, молодой человек.