Нечто и ничто

Задумав проанализировать очевидные заблуждения Маркса, выявившиеся за более чем полтора столетия с момента издания его рекомендаций по улучшению общественного устройства, я оттолкнулся от ленинского деления источников марксизма на:

немецкую классическую философию;
английскую политэкономию;
французский утопический социализм.

Пункт 1 обсуждается здесь, пункт 3 — здесь, а вот второй пункт, самый важный, я приберег «на сладкое». Важность его обусловлена тем, что именно в своем главном, самом объемном труде — «Капитале» — Маркс обосновывает несправедливость капитализма и неизбежность пролетарской революции. Делает он это посредством теории прибавочной стоимости, которая базируется на принципах исторического материализма, они, в свою очередь, на философии диалектического материализма, которую Маркс собственноручно вывел из гегелевской логики. Вот как глубоко запрятана смерть Кощея! Эту-то «матрешку» я и планирую сегодня распаковать, чтобы выяснить: насколько применимы диалектические методы к гуманитарным наукам вообще и к экономике в частности?

Мало кто обращает внимание на принципиальную особенность учения Маркса: другие экономисты изучали хозяйственную деятельность предприятий, государств и всего человечества чтобы сделать ее более эффективной, а он — чтобы с помощью теории прибавочной стоимости обосновать тезис о неизбежности классовой борьбы, утверждение о том, что у «пролетариата» (ох, уж эта подмена понятия «рабочий класс» понятием «пролетариат») нет другого выхода, кроме как насильственным, вооруженным путем свергнуть буржуазную власть, взять в свои руки управление средствами производства и зажить на славу в новом, лишенном социальных противоречий коммунистическом обществе.

Не сразу бросается в глаза и необычная хронология создания главного экономического труда Маркса — «Капитала»:

Первый том, «Процесс производства капитала», впервые был опубликован в 1867 году тиражом 1000 экземпляров и является расширенным и переработанным вариантом опубликованной в 1859 году работы «К критике политической экономии». Уже после смерти Маркса Фридрих Энгельс скомпоновал из готовых фрагментов и черновиков два следующих тома: «Процесс обращения капитала» (1885) и «Процесс капиталистического производства, взятый в целом» (1894), которые в первоначальном замысле должны были составить единый второй том из двух книг. Смерть помешала ему подготовить к печати рукопись заключительного тома (четвёртого в нынешней нумерации, третьего в нумерации Маркса), «Теорий прибавочной стоимости», из второго чернового варианта «Капитала», и этот том был впервые опубликован в 1905—1910 годах Карлом Каутским (он же внёс в четвёртый том значительные правки).

Получается, что главное произведение Маркса создавалось более трех десятилетий, да еще и не вполне самостоятельно. За это время много чего поменялось в мире, но не в голове автора. Самое же удивительное — целых 11 лет отделяют «Манифест коммунистической партии» (1848) от книги «К критике политической экономии», которую считают прототипом первого тома «Капитала». Т.е. сначала была выдвинута априорная идея: «Рабочих обижают, надо устроить революцию!», и только через десятилетие появилась часть теоретического обоснования этого взрывоопасного призыва. Ответственный подход к делу, нечего сказать, но поклонники «Капитала» не желают признавать, что этот труд устарел раньше, чем был дописан и при этом до сих пор считают его чуть ли не священным писанием.

Вы держали в руках «Капитал» Маркса? Если нет, то поделюсь впечатлениями, поскольку в СССР, который я застал в сознательном возрасте, этот толстый трехтомник стоял на почетном месте в каждой библиотеке. В последнее время я читаю много научных монографий по истории, мемуаров. В среднем это издания страниц по 400-500. Приступая к такой книге, волнуешься, хватит ли усидчивости добраться до конца, не отвлекут ли какие-нибудь бытовые неурядицы, а закончив зачастую понимаешь, что усвоил процентов 30, неплохо бы перечитать при случае. Так вот, каждый том «Капитала» это не 500, а 700-800 страниц довольно мудреного текста. Бьюсь об заклад, что 99% симпатизирующих марксизму не дочитали даже первый. Думаю, даже Ленин, скорее публицист и памфлетист, чем серьезный теоретик, всего произведения не осилил, а уж тем более его соратники попроще. Был даже такой лимерик в эпоху Перестройки:

Как-то Карлсон влетел к Л.И. Брежневу, В изучении марксизма прилежному: «Карлсон? Как же, читал Я Ваш труд «Капитал». Ну, а Энгельсон с Вами по-прежнему?»

Да, «Капитал» — чтение не из легких, а главное — не из полезных. Маркс обосновывает теорию прибавочной стоимости на материале своего времени и работах предшественников, экономистов классической школы, поэтому даже его младшие современники приходили, наверно, в замешательство от примеров из времен Адама Смита. Я тоже не одолел первый том. Что-то мне подсказывало, что не стоит оно того, слишком много там умозрительных выводов, натяжек, диалектических двусмысленностей и вообще непонятного. Со страниц «Капитала» на нас смотрят усредненные, бесполые, не обладающие возрастом и национальными особенностями человеческие единицы, упакованные в статистические сводки. Они потребляют и продают какие-то абстрактные товары: «хлеб», «железо», «сукно»… Разве это экономическая жизнь во всем ее многообразии?

Обыденный опыт не оставляет сомнений в том, что молодежь и старики, мужчины и женщины, европейцы и африканцы, счастливые и обездоленные, христиане и мусульмане ведут себя в одинаковых экономических условиях по-разному. Маркса же интересует лишь «средняя температура по больнице». Заморачиваться всеми этими «мелочами» и «частностями» — ниже его достоинства. Это все, мол, «надстройка». Главное — «экономический базис», т.е. диалектические единство и борьба социальных противоположностей — буржуазии и пролетариата, которые совместно организуют промышленность, но конфликтуют из-за права распоряжаться средствами производства. Если уж кому-то выпала доля пополнить ряды рабочего класса, то он, судя по «Капиталу», просто обязан раствориться в этой массе и в свободное от мучений на фабрике время не делать ничего, кроме как разоблачать козни капиталистов и готовиться к социалистической революции.

Маркс, злоупотребляя слишком обобщенными данными, сильно отклоняется от учения Гегеля, который в первых же абзацах своей логики настойчиво утверждает, что качество приоритетно, а количество вторично. Мешок свежевыкопанной картошки не равен мешку картошки, хранящейся с прошлого урожая, хотя внешне выглядит так же. Тысяча рабочих из США не равны тысяче рабочих из Таджикистана, даже если одеть их в одинаковые комбинезоны. Тысяча менеджеров из страны, где оконченное высшее образование — трудная заслуга, не равны тысяче менеджеров из страны, где «корочки» можно купить за «денюжку», а текст дипломной работы скачать из Интернета, даже если дипломы обеих стран признаны на международном уровне. Статистика, одна из самых лживых наук, может, конечно, все это обобщать, но когда дело доходит до личного потребления, каждый прекрасно видит разницу в качестве. А вот Маркс, судя по «Капиталу», предпочитал верить статистике, а не собственным глазам, выдувая, словно мыльные пузыри, диалектические, умозрительные химеры.

Диалектика — никудышный инструмент для серьезного научного исследования. Она хороша для осмысления прошлого постфактум, задним числом. Именно этим и занимался Гегель, нисколько не претендуя на роль создателя рецептов по спасению человечества. Для выработки же практических рекомендаций, к чему стремился Маркс, гораздо лучше подходит старый добрый естественнонаучный метод: берем, как Галилей, два стальных шара разных диаметров, многократно сбрасываем с Пизанской башни, убеждаемся, что оба каждый раз достигают земли за одинаковое время, делаем вывод о том, что ускорение свободного падения не зависит от массы. Правда, применительно к социальным наукам особо не поэкспериментируешь, можно и по морде получить, но наблюдать-то никто не запрещает.

В практическом исследовании логика Гегеля не только неуместна как основа, но и вредна, хотя в небольших количествах допустима, как лавровый лист в супе. Она изначально была придумана не как метод познания, а как метод запутывания, как гимнастика для ума. Например, в диалоге Платона «Парменид» заглавный персонаж, задавая слушателям наводящие вопросы, сначала убеждает их, что Единое (т.е. вселенная, построенная по некому замыслу) существует, а потом таким же образом опровергает этот свой вывод, т.е. доказывает, что есть только разрозненные сущности, конфликтующие в хаосе. Парменид с помощью диалектики просто демонстрирует своим слушателям философский фокус-покус, для чего, собственно, его и пригласили в Афины.

Гегель убрал из рассуждений Парменида двусмысленность и провозгласил аксиому: Единое существует (бытие есть Бог). Оттолкнувшись от этого, как Евклид от своих геометрических начал, немецкий философ превратил диалектику из интеллектуального развлечения в стройную логическую систему, только вот истиной в последней инстанции его учение так и не стало (он к этому, повторюсь, и не стремился). Критиков у диалектики как раздела философии хватало и хватает. Маркс же, заменив в гегельянской системе Бога материей, вновь снизил ценность диалектики, превратив изящную философскую теорию в гирю, которую должен был отныне таскать на ноге каждый естествоиспытатель, объявивший себя (не всегда по доброй воле) марксистом. Спросите об этом, например, у советских ученых, не имевших права без этой гири шагу ступить.

Одна из основополагающих идей Гегеля, перекочевавшая и в марксизм — отрицание отрицания. Например, гусеница становится бабочкой. Ее исчезновение (отрицание) знаменуется появлением нового существа. В самой гусенице заложен механизм самоуничтожения, который, однако, превращает ее не в ничто, а в нечто другое. Получается, что любой предмет, подобно коту Шреденгера, одновременно и существует, и не существует. Эта особенность диалектики конфликтует с обычной, формальной логикой и приводит к эффекту, известному, как «дедуктивный взрыв», когда из одновременной истинности двух взаимоисключающих посылок можно вывести любой абсурд. Опишу свое понимание этого явления, хотя, возможно, не совсем удачно придумал пример.

Допустим, в результате каких-то странных изысканий выяснилось, что форма Земли зависит от существования гусениц и у нас нет другого способа сделать окончательный вывод, кроме как решить логическую задачу:

гусеницы существуют или Земля плоская;
гусениц не существует.

Даже тот, кто знаком лишь с азами логики, назовем его Студент, скажет, что вторая строчка здесь вообще избыточна. В первом утверждении посылки соединены союзом «или» (т.н. «исключающее или»), значит одно из двух: либо гусеницы существуют, либо Земля плоская. Гусениц Студент видел своими глазами, они существуют, значит Земля не плоская.

гусеницы существуют (True) или Земля плоская (False);
гусениц не существует (False).

Теперь отправимся к знатоку диалектики, назовем его Философ, и спросим: «Как Вы думаете, уважаемый, гусеницы существуют?» Он может ответить так: «С точки зрения обыденного рассудка гусеницы, конечно, существуют, их видел каждый, но ведь гусеница содержит в себе собственное отрицание, она готовится стать бабочкой. Вполне можно представить себе энтомолога, которому удобнее видеть в гусенице будущую бабочку и он избегает слова «гусеница», или даже какое-нибудь экзотическое племя, в языке которого нет слова «гусеница», есть только словосочетание «будущая бабочка». Ведь отсутствует же, например, у англичан слово «голубой», они предпочитают называть этот цвет синим, как и более темный, так что гусеницы хотя и существуют, но при этом также и не существуют».

Возвращаемся к Студенту, который в диалектике не силен, и сообщаем ему новую вводную: гусениц, по мнению Философа, не существует. «Это меняет дело, — отвечает Студент. — Раз великий Философ так сказал, значит вторая строчка верна, а в первой, следовательно, в посылке о гусеницах нужно поменять True на False. Поскольку же там исключающее «или», чтобы не нарушить истинность всего утверждения мы должны признать, что Земля плоская».

гусеницы существуют (F) или Земля плоская (T);
гусениц не существует (T).

Абсурд? Абсурдище. По этой ссылке подобным образом доказывается существование единорогов. Такие ментальные ловушки известны со времен античности как «софизмы» и призваны именно ставить в затруднительное положение неопытных любителей мудрости, развивать их логические способности. Форма Земли не зависит от существования гусениц, но в менее очевидных ситуациях такие заблуждения вполне возможны, так что диалектика, повторюсь, — малоподходящий инструмент для познания, ориентированного на конструктивную деятельность.

Рассмотрим другой пример. Не вызывает сомнений, что любой автомобиль рано или поздно придет в негодность, т.е. он «внутри себя содержит собственное отрицание». То, что автомобиль пока еще ездит, свидетельствует о том, что его износ превращает его во что-то другое. Например, в результате того, что грузовик перевозит стройматериалы, где-то появляется новый дом. С точки зрения диалектики (и даже бухгалтерии, где есть понятие «амортизация») можно сказать, что такой автомобиль в ходе своего отрицания становится домом. Это довольно полезное утверждение, но автовладельца гораздо больше интересует, что за отрицание «тикает» внутри машины? Проблемы с аккумулятором? Шинами? Тормозной системой? Двигателем? Электрикой? Может, этот автомобиль просто попадет в аварию и превратится в груду искореженного металла? Может, его спишут как морально устаревший? А вот на эти вопросы диалектика ответов не дает и давать не собирается, как в анекдоте про филина и зайцев. Даже гусеница далеко не всегда превращается в бабочку. Она может стать пищей для птицы или даже шелковым галстуком.

Для техники, промышленности в качестве теоретического инструментария подходят твердые знания причинно-следственных связей, а не зыбучие пески диалектики. Инженеры прекрасно понимают, что механизмы рано или поздно выходят из строя, но стремятся-то создать максимально долговечные, где каждая деталь обладает солидным запасом прочности, а не «содержит в себе свое собственное отрицание». Сказать, что любая сущность несет в себе собственное отрицание — полдела, хотя для начала XIX в., когда люди кое-где еще продолжали верить в чудеса, это, может, и было ценным наблюдением. В то время даже патентные заявки на вечные двигатели еще не все страны отказывались принимать, так что Гегель на свой идеалистический манер просто переоткрыл давно известный физикам закон сохранения материи. Ему это простительно, а вот материалист Маркс попал впросак, потому что кроме законов сохранения материи и энергии в реальном мире действует еще Первое начало термодинамики, сформулированное лет за 5 до написания «Манифеста коммунистической партии». Этот закон распространяется на любые виды материи и, упрощенно говоря, гласит, что системы, совершающие полезную работу, часть энергии неизбежно тратят впустую. Например, КПД двигателя внутреннего сгорания не превышает 40%, т.е. более половины теплоты, получающейся во время его работы (сжигания топлива), улетучивается куда-то в атмосферу. Там эти утечки, наверно, превращаются в какие-нибудь облачка замысловатой формы, или нагревают океан, влияя на тучность креветок и морских звезд, или вызывают таяние вечных льдов. В общем, выяснить в точности невозможно. Гегель вполне мог позволить себе порассуждать о том, что траектория каждой молекулы раскаленного газа, вырывающегося из выхлопной трубы автомобиля — часть «божественного замысла», а вот материалист Маркс должен был понимать, что при работе любой системы имеет место энтропия, безвозвратные, не подлежащие учету, ведущие к непредсказуемым последствиям потери, которые лишь увеличивают хаос в окружающей вселенной. Иначе говоря, от фантазий философа-идеалиста никому ни горячо, ни холодно, а вот материалист, теоретик, претендующий на практическое применение своих изысканий, должен подумывать об ответственности.

С энтропией в гуманитарной сфере шутки плохи. Представим себе хирурга, который не стал удалять опухоль на ранней стадии, потому что «она и так содержит в себе собственное отрицание», а значит рано или поздно автоматически исчезнет. Да, исчезнет, вместе с не излеченным от рака больным. Или, напротив, такой же растяпа из-за царапины ампутирует почти здоровую конечность, потому что увидел в этом незначительном повреждении «признаки отрицания». Представим себе пограничника, который, столкнувшись с диверсантом, не открывает машинально огонь на поражение, а размышляет о «переходе количества в качество», мол, нарушитель, многократно и беспрепятственно попадая в нашу страну, сам убедится, как она прекрасна и из врага превратится в друга. Есть сферы человеческой деятельности, в которых требуются юридически и технологически точные и при этом оперативные решения, а диалектика неуместна, особенно когда речь идет о судьбах не одного человека, а миллионов. Ведь с точки зрения КПД можно оценить эффективность не только механических, но и социальных систем и процессов, раз уж они тоже, согласно Марксу, подчиняются общим законам развития материи. Только «в трубу» в случае просчетов «полетят» не выхлопные газы, а жизни и семьи, части генофонда, возможно, самые лучшие.

Когда речь идет о человеческом обществе, как бы ни был велик соблазн видеть в представителях враждебных классов досадное препятствие для «отрицания отрицания», перехода социума к более совершенному состоянию, сначала придется задуматься об уголовных и моральных аспектах притеснения или уничтожения себе подобных. В законодательстве, как, впрочем, и в инженерном деле, никакой диалектики не предусмотрено. Там уместнее слова из Нагорной проповеди: «И пусть будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». В судопроизводстве практикуется, конечно, состязательный процесс, во время которого может выясниться, что человек, целенаправленно, при свидетелях тяжело ранивший из пистолета другого человека, должен быть незамедлительно отпущен на свободу (вот это диалектика так диалектика!), но целью правосудия, все-таки, является однозначный вердикт — «виновен» или «не виновен». Если уж врачи, ответственные за здоровье отдельных людей, придерживаются принципа «не навреди», то социальные инженеры, политтехнологи должны быть вдвойне компетентны и осмотрительны, иначе их деятельность — не стремление к прогрессу, а преступный волюнтаризм.

Детально выяснить причины «отрицания» (гибели) не механизма и даже не человека, а гораздо более сложной структуры — общества — очень сложно, особенно в одиночку. Маркс же в 30-летнем возрасте, став свидетелем серии революций 1848 года, безапелляционно заявил: «Капиталистический строй должен быть в будущем уничтожен восстанием сознательного пролетариата». Да с каких хоть пирогов-то? Почему другие варианты не рассматриваются? Может, от межплеменной розни или даже в результате мировой войны погибнет это общественное устройство? Может, от того, что промышленность слишком сильно загрязнит окружающую среду? Может, от стихийного бедствия? Может, от миграции народов, воспользовавшихся достижениями европейского прогресса как тепличными условиями для взрывного размножения? Может, от присущей тому же прогрессу деградации цивилизованного мира, утраты трудолюбия и других цементирующих моральных качеств? Может, оно вообще не погибнет, а просуществует еще несколько сотен лет? Те варианты, которые я перечислил, так или иначе случились в реальности, мы видим это постфактум, а вот «успешная пролетарская революция» произошла всего одна — в России в 1917 году, да и то назвать эту аферу «успешной» и «пролетарской» без кавычек язык не поворачивается. Маркс же с упорством, достойным лучшего применения, вцепился в заблуждение своей молодости мертвой хваткой и потратил всю жизнь на теоретическое подтверждение непонятно откуда взявшейся гипотезы о грядущей «гегемонии пролетариата».

Да и вообще, почему он решил, что в борьбе между буржуазией и пролетариатом должен обязательно победить пролетариат? С какой стати люди, большую часть своей жизни проводящие на тяжелой работе, в нездоровых условиях, лишенные добротной пищи и разнообразия в быту, лишенные возможности (да в большинстве случаев и желания) получить хотя бы среднее образование, лишенные возможности откладывать сколь-нибудь существенные сбережения, лишенные семейного счастья, с какой стати эти бедняки должны победить капиталистов — холеных, окончивших лучшие университеты, связанных в сплоченное сообщество, имеющих неограниченные возможности для саморазвития, манипулирующих гигантскими финансовыми и производственными активами, располагающих профессиональными, вооруженными по последнему слову техники армиями, полицейскими и мафиозными аппаратами? За счет численности? Так еще Наполеон Бонапарт показал, что любая численность легко рассеивается несколькими картечными выстрелами. Ах, да, рабочему классу ведь обещала всестороннюю поддержку коммунистическая партия. И кто же входит в ее состав? Если те же рабочие, чуть более грамотные, то см. выше, у них тоже ровным счетом ничего нет для успешной вооруженной борьбы. Если представители имущих классов, то где гарантия, что это не аферисты или провокаторы, желающие руками пролетариата достичь своих политических и экономических целей?

Резюмирую:

Диалектика сама по себе — не слишком подходящий метод для научного исследования, претендующего на практическую ценность. Набор приемов мышления, разработанный Гегелем, всем хорош, но это лишь философская абстракция, как говорят программисты, «набор интерфейсов». Для его практического использования каждый ученый, следующий правилам диалектической логики, должен самостоятельно выработать, выражаясь языком тех же программистов, «реализации», дополнительный понятийный аппарат, а это порой труднее, чем придумать сами интерфейсы. Например, «отрицание отрицания» предполагает, что каждая сущность содержит в себе механизм самоуничтожения, готовящий ее к превращению во что-то другое, но во что именно — об этом диалектика ничего не сообщает и сообщать не должна. Гусеница может превратиться в бабочку, может стать пищей для птицы или куском шелковой ткани, а может и вообще погибнуть и сгнить в результате какого-нибудь генетического сбоя, заболевания или неподходящих погодных условий. Маркс, настаивая на том, что капиталистическое общество будет сметено пролетарской диктатурой, просто поленился рассмотреть другие варианты, вцепившись в первый попавшийся лишь потому, что в годы начала его политической и научной карьеры (конец 1840-х) в Европе было неспокойно.
Объявив диалектический материализм методом своего научного исследования, Маркс проявил себя и как недобросовестный диалектик, и как недобросовестный материалист. Применяя диалектику, он проигнорировал сформулированное Гегелем правило о том, что качество первично, количество вторично. В «Капитале» Маркса слишком много обобщений, статистики, и слишком мало анализа широкого спектра важных экономических явлений, которые он просто предпочел не замечать, выискивая везде исключительно зависимость стоимости от затрат труда. Об этом пойдет речь в следующей части, которую я надеюсь написать не через 30 лет, а на следующей неделе. Что же касается материализма, то Маркс игнорирует уже давно открытый на момент его изысканий Первый закон термодинамики. Вопреки утверждению Гегеля о том, что исчезая сущности превращаются не в ничто, а в нечто, «ничто», все-таки, существует и называется у физиков энтропией. Например, топливо, сжигаемое в двигателе автомобиля, более чем на половину превращается в миллиарды бесполезно вылетающих из выхлопной трубы молекул. Материя никуда при этом не исчезает, но собрать и использовать заново затраченную на разогрев этих молекул энергию выше человеческих сил. Она хаотично, бесследно растворяется в окружающем пространстве.
Из-за того, что Маркс не стал учитывать в своей теории возможные издержки революционного процесса, который не просто напророчил, но и организовал, он вольно или невольно породил монстров, разрушивших огромную, относительно благополучную страну — Российскую Империю. На днях в биографии российской революционерки Анжелики Балабановой я прочитал такое высказывание Ленина по поводу раскола, случившегося незадолго до Первой мировой войны в Итальянской социалистической партии: «Раскол – тяжелая, болезненная история. Но иногда он становится необходимым, и в таких случаях всякая слабость, всякая «сентиментальность» (слово, которое наша соотечественница Балабанова использовала на съезде в Реджио) есть преступление». Сентиментальность, по мнению этого марксиста, юрист по образованию — преступление, а массовые убийства не преступление. При этом речь не идет о злодеяниях Ленина после прихода к власти. За 10 лет до своей успешной революции в Тифлисе при его попустительстве было произведено масштабное ограбление инкассаторов, приведшее к гибели множества невинных людей. В другом месте приводится такое сообщение о его деструктивности: «Однажды в Цюрихе, месяц спустя после лондонского марафона, она <А. Балабанова> попросит объяснения у вождя большевиков о его методах и нанесенных оскорблениях. Ульянов, не моргнув глазом, ответит, что для того, чтобы захватить власть, все способы хороши. Даже бесчестные? Ленин считает честным все, что служит интересам пролетарского дела».

Вот к чему приводит стремление «с помощью диалектики» выдать желаемое за действительное, доказать с помощью волюнтаристской экономической теории несуществующую борьбу рабочих за политические права. Последователи Маркса, возможно, даже не потрудились проверить достоверность теоретических выводов основоположника. Обнаружив в «Капитале» мысль о том, что капиталисты «обманывают пролетариат» и нужно за это отомстить, радикалы приняли это за аксиому, сделали теорию прибавочной стоимости обоснованием собственного стремления к террору. С этой точки зрения марксизм не отличается от других токсичных тоталитарных идеологий.