СССР под микроскопом

Для нынешних молодых поколений революционные события 1917 года и последовавших за ним десятилетий уже превратились в такую же путаную схоластику, как хроники о временах Ивана Грозного или Петра Первого: разобраться, вроде бы, можно, но уж слишком много времени придется затратить. Пусть, мол, этим специалисты занимаются. Они и занимаются, старательно пряча неприятные аспекты прошлого в соответствии с заказами правительств. Но для многих из тех, кто застал СССР в сознательном возрасте, советская эпоха — часть повседневной семейной жизни. Речь не только о паре-тройке десятилетий «развитого социализма», последовавших за смертью Сталина. О более ранних временах нам, 50-60-летним, тоже есть что рассказать. В этом тексте я хочу проиллюстрировать некоторые факты, сухо изложенные в учебниках истории, воспоминаниями из собственной жизни.

Я родился в год 50-летнего юбилея Октябрьской революции. Полвека — не такой большой срок с точки зрения нескольких поколений одной семьи. К тому же моя бабушка, родившаяся в 1904 году, существенно старше, чем среднестатистическая бабушка моих сверстников. Если же учесть, что она прожила достаточно долго и обладала хорошей памятью, я знаю от живых носителей и кое-что о дореволюционной жизни. Впрочем, рассказывать об истории семьи мои старшие родственники решились лишь незадолго до горбачевских реформ.

Трудно поверить в наши дни, но даже в более-менее безбедные 1970-е многие были все еще запуганы репрессиями и войнами, продолжавшимися почти непрерывно с 1917 по 1953 гг. Тогдашние советские граждане считали меньшим злом не рассказывать своим детям и внукам о прошлом совсем, чем создавать хоть малейший повод для конфликта с властями. Была и другая причина для того, чтобы прервалась преемственность между поколениями: когда старики решились, наконец, передать знания о своем прошлом детям и внукам, тем было уже не до истории. Их вполне устраивал позднесоветский псевдосоциализм, потому что ничего другого они и не знали. Молодежь была увлечена обычными обывательскими интересами: обустройством быта, хобби, наукой и техникой, визитами, поездками, походами, любовными приключениями, наконец, т.е. всем тем, чего так долго были лишены обитатели СССР.

В те годы бабушка по маминой линии как-то раз невзначай рассказала мне историю своей жизни. Ей было уже около 80-ти, если не за 80, но ясностью памяти и связностью речи она отличалась отменными для своего возраста. Я пришел к ней в гости, чтобы пообедать после занятий в техникуме. Мы сидели на кухне и, слово за слово, разговорились о прошлом, точнее говоря она, оттолкнувшись от какой-то фразы, повела долгий монолог о своей жизни. Было около 3 часов дня. Я слушал сначала из вежливости, потом как в состоянии гипноза. Когда она закончила, за окном было совсем темно. Поскольку дело было зимой, могу предположить, что проговорила она без перерыва не менее полутора часов. Потом замолчала, мы как бы очнулись, я засобирался, ушел домой ошарашенный, и вот досада: сейчас не могу вспомнить ничего из ее рассказа. Здесь следовало бы вставить «к стыду своему», но дело не в пренебрежении и не в том, что мне самому уже под 60. Во-первых, это было неожиданно: к 1980-м жители СССР уже так привыкли получать стерилизованную информацию о прошлом из газет, по ТВ, от всевозможного «начальства», что верили этим источникам больше, чем собственным родителям, бабушкам и дедушкам. Во-вторых, то, о чем она рассказывала — бесконечные лишения, переезды с места на место, война, межнациональные неурядицы, все это плохо укладывалось в голове молодого человека, не заставшего воочию ни одного вооруженного или крупного социального конфликта. Разве что, события в Афганистане были актуальны, но о них долетали лишь смутные слухи. Была и еще одна причина. Пожилые женщины, рассказывая о прошлом, много внимания уделяют родственным связям, о которых молодежи (мне тогда было лет 17) слушать не интересно, а бабушка прямо-таки сыпала фамилиями близкой и дальней родни, чем сильно осложняла восприятие.

Если бы бабушка, ничего не боясь, рассказывала мне о своей жизни почаще, понемногу, за несколько, а не за один раз, может, я гораздо больше бы узнал и запомнил. Вот так стирается память, теряется связь поколений. Эх, диктофон бы тогда…

Позднее я, все-таки, собрал по крупицам более-менее внятную историю своих предков по маминой линии. До революции это были средней руки предприниматели, по-тогдашнему купцы. Один прадед — владелец магазина (лавки) на Васильевском острове в Питере, другой — подрядчик по строительству общественных зданий (сельских школ и т.п.). После 1917 года им пришлось бежать из Северной столицы, бросив недвижимость, и возвращаться к крестьянскому быту (они были земляками, родом из-под города Красный Холм в Тверской губернии).

Мой дедушка по маминой линии, как человек в то время молодой, адаптировался к советской власти с меньшими трудностями. В середине 1920-х он закончил железнодорожные курсы и со временем дослужился до начальника дистанции. Бабушка, в соответствии со старинными понятиями, всю жизнь оставалась домохозяйкой, родила 10 детей, из которых выжило 9. Аборт считала большим грехом. Награждена медалью материнской доблести и орденом Мать-героиня, потому что не только родила много детей, но и вырастила их здоровыми, хорошо воспитанными, успевавшими в школе и ставшими впоследствии представителями того, что теперь называется «средним классом»: военнослужащими, педагогами, инженерами, бухгалтерами, квалифицированными рабочими. Внуки по большей части тоже благополучны. Даже после распада СССР многие из моих двоюродных братьев и сестер не растерялись, «вписались в рынок», живут в столицах, а кто-то и на Запад перебрался. Не смогли адаптироваться к постсоветским реалиям только я, в силу непонятно от кого передавшегося разгильдяйства, и Димка, самый младший. Он, так и не оправившись от шока 1990-х, уже умер.

Хотя дедушка занимал не самую младшую железнодорожную должность, обеспеченной его семья так и не стала. Они много раз переезжали в связи со служебными назначениями. Наконец, уже в годы войны, осели на крупной станции Овинище Октябрьской железной дороги. Им выделили служебное жилье — досчатый домик в 100 метрах от паровозных путей (проходящие по расписанию поезда служили там чем-то вроде часов), но денег всегда не хватало. Один из памятных рассказов бабушки был о том, как однажды она шла по дороге и молилась о том, чтобы Бог надоумил ее где раздобыть денег, чтобы купить еды для детей. В этот момент она увидела на обочине рубль, рваный и мокрый, потому что шел дождь, и заплакала… Она, кстати, была единственной в семье, кто всю жизнь добросовестно придерживался Православия, и это наследственное: ее мама, моя прабабушка, даже совершила, говорят, пешее паломничество в Иерусалим.

Денежные затруднения при живом, занимавшим вполне приличную должность главе семьи, который совершенно точно не был пьяницей и лодырем, наводят на догадки о том, что дед по матери провел какое-то, время в заключении. Об этом в семейных разговорах никогда не звучало никаких фактов, но вероятность существенная, учитывая купеческое происхождение. К тому же жизнь их протекала неподалеку от Карелии, да и сама Калининская (ныне Тверская) область была местом давнего обитания карел, и политические страсти с национальным, карело-финским подтекстом в 1920-30-е там иногда разгорались не шуточные. Можно было попасть под раздачу даже не будучи активным участником противостояний. Карелия и прилегающие территории неспроста были нашпигованы ГУЛАГовскими заведениями… По крайней мере одной из любимых песен деда была «По диким степям Забайкалья». От партии он дистанцировался и, кажется, никто из его детей, т.е. братьев и сестер моей мамы, не сделал партийной или советской карьеры. К коммунистической власти дед относился нейтрально, что называется «по-сменовеховски»: хвалить не хвалил, ругать не ругал, но «Немецкую волну» на коротких волнах ловить по вечерам не забывал.

В войну эта семья, в которой в 1944 году родилась моя мама, жила настолько бедно, что с приходом весны дети шли на огород копать грядки и очень радовались, если находили незамеченную при уборке урожая морковку. Эти полусгнившие сморщенные корнеплоды отмывались, протирались на терке и пополняли скудный рацион. Когда я в школьном возрасте гостил у бабушки, один из маминых братьев, переживший войну ребенком, угостил меня таким кушаньем в порядке эксперимента, правда, сдобрив прошлогоднюю морковку современным майонезом. Вполне съедобно, но лучше, все-таки, обходиться без такого кулинарного экстрима.

Еще одним спасением от голода во время войны и после нее были «тошнотики» — лепешки из полусгнившего картофеля. Вот их, говорят, можно было есть только зажмурившись. Про это «блюдо» я потом много раз слышал и в других семьях, переживших войну.

Подчеркну, что речь идет о достаточно благополучной по тем временам семье: дед — железнодорожный служащий, получивший бронь от отправки на фронт, жили в краях, докуда война не докатилась, хотя линия фронта была неподалеку, в Калинине (сейчас это Тверь).

О репрессиях, которым подверглись мои предки по материнской линии, узнать, видимо, никогда не получится. Помню только как однажды, уже в 1980-е, но еще до Перестройки, старшая сестра моей мамы во время какого-то застолья, когда ее спросили почему она ничего не рассказывает младшим о прошлом, сказала: «Вы хотите, чтобы я рассказала как нас раскулачили?» Таких слов даже тогда было достаточно, чтобы разговор переключился на другую тему. Впрочем, о том, что бабушка и ее старшая дочь были не в восторге от советской власти, можно было судить и по косвенным признакам. В дни, когда в середине 1970-х по телевизору показывали сериал «Как закалялась сталь», я однажды нарядился Павкой Корчагиным: сделал буденновку и некое подобие бурки, вооружился игрушечной шашкой. Предстал в таком виде перед бабушкой, думал, она порадуется, ведь это фильм о событиях ее молодости. Она же от этого зрелища как-то сникла и не знала, что сказать. Открыто выразить недовольство не решилась, я был одним из ее самых любимых внуков, но и похвалить язык не повернулся. Так я и ушел, очень удивленный тем, что кто-то может быть не в восторге от героического образа комсомольца времен Гражданской войны. Кстати, именно от бабушки я узнал слово «гопник». Одна из версий его происхождения — по названию заведения ГОП (Городское общество призора) в Питере, куда еще до революции собирали для перевоспитания беспокойную молодежь из бедных кварталов.

Мама моя, младшая сестра в семье, была в советское время подчеркнуто аполитичной. Законы и распоряжения по службе аккуратно исполняла, но, как и дед, старалась не комментировать политическую, общественную и производственную жизнь. Страх, приобретенный жителями СССР в первой половине XX века, передался и ей, несмотря на молодость, пришедшуюся на либеральные 1960-е. Только уйдя на пенсию, да и то не сразу, она стала иногда рассуждать о сталинских временах. Вспоминала, например, что во времена ее детства от любого дохода, полученного в подсобном хозяйстве, нужно было вполне официально, как сейчас говорят, «занести» долю в сельсовет, причем в натуральной, а не в денежной форме. Даже если набрали ягод в лесу, не говоря про часть молока от удоя. Это уж, по-моему, совсем феодальный оброк какой-то, и если такое действительно было, то это позор для «самого прогрессивного общественного строя», каковым сам себя назначил советский социализм.

Мое происхождение по папиной линии совершенно деревенское. Правда, крестьяне северных губерний, в частности Ярославской, откуда отец родом, были наполовину «горожанами», отходниками: зимой работали на стройках в Петербурге и Москве (т.е. занимались тем, чем нынешние гастарбайтеры), летом обрабатывали свои наделы в деревнях. Хлеб в тех краях не особо родится, так что тамошние земледельцы специализировались на выращивании овощей. Думаю, руками преимущественно таких людей, а не пролетариев, «располагающих только своей рабочей силой», была в немалой степени создана экономика дореволюционной России, и это еще один аргумент в пользу того, что большевики провели свою революцию в очень неподходящей для воплощения марксистских идей стране.

Мой дед по отцовской линии родился в 1914 году, вскоре после того, как его отец сразу после свадьбы был мобилизован на Первую мировую, где вскоре погиб под Перемышлем. Односельчане говорили, что прадед задохнулся в газовой атаке, которую провели австрийцы, хотя почти никаких книжных подтверждений применения отравляющих веществ на том участке фронта мне найти не удалось (есть смутное упоминание в Британской энциклопедии).

Дед рос крепким и смышленым, собирался получить экономическое образование, но стране были нужны совсем другие герои: в конце 1930-х он оказался в рядах НКВД, где быстро пошел вверх, став уже в военное время майором СМЕРШ. Уж не знаю, скольких «врагов народа» в кавычках и без он репрессировал, стоял ли в заградотрядах (этому не способствовало то, что он служил при танковых войсках). Вернись он с фронта живым, может, эти строки писал бы сейчас ярый сталинист, но дед погиб в 1943 году под Волчанском от, как написано в похоронке, «осколка вражеской авиабомбы». Потом родня, специально побывавшая в тех краях, выяснила, что он был ранен в голову и еще дня три промучился в избе у кого-то из местных, прежде чем умереть. Ему не было и тридцати.

В качестве наследства от погибшего офицера семье прислали с фронта чекистский кожаный плащ, медаль за участие в Сталинградской битве, носильные вещи, еще что-то по мелочи. Вдове, т.е. моей бабушке, назначили пенсию, 50 рублей в месяц. Это примерно четверть от тогдашнего среднемесячного дохода колхозника и раз в 10 меньше зарплаты квалифицированного рабочего. Семьям погибших рядовых платили и вовсе крохи — около 7 рублей в месяц. «Если наша семья на майорскую пенсию еле выжила, что уж говорить о детях и родственниках павших солдат», — горестно изумлялся мой отец, рассказывая мне об этом в 1980-е.

У бабушки на момент дедовой гибели было трое детей. Правда, в семье была еще пара рабочих рук — помогала свекровь, т.е. моя прабабушка, и помогала не деньгами, а живым участием, поскольку слыла одной из лучших работниц в тех краях еще с дореволюционных времен, когда трудилась на крахмало-паточном заводе купца Понизовкина. Говорят, в военные и послевоенные годы, чтобы спасти внуков от голода, она выкапывала из-под снега на полях остатки не собранной картошки, чтобы напечь все тех же «тошнотиков». Это не так удивительно и глупо, как может показаться. Урожай колхозники собрать полностью не успевали из-за отсутствия рабочих рук: мужчины-то на фронте. Однако о том, чтобы разрешить работникам в свободное время забрать не выкопанную картошку по домам, не было и речи: действовал «закон о трех колосках». Приходилось дожидаться зимы, когда оставшийся в полях урожай официально считался пропавшим. После этого добывать клубни из под снега можно было на законных основаниях.

Да, голодно жили в войну, это можно понять, но как объяснить и простить послевоенный голод, разразившийся в 1946-1947 годах? Если о репрессиях, насильственной коллективизации я прочитал в книгах (раскулаченные родственники по материнской линии, как я написал выше, боялись рассказывать о своем случае), то о послевоенном голоде я узнал от непосредственной жертвы — моего отца. Ему тогда было 5-6 лет, и как-то раз, поняв, что в доме больше нечего есть, он обратился к своим матери и бабушке с истинно мужицкой, крестьянской рассудительностью: «Ну что, бабы, как жить-то дальше будем?» Это было бы смешно, если бы не рахит, которым он переболел в ту пору, и последствия которого — искаженная форма черепа и искривленные конечности — остались на всю жизнь.

Через некоторое время к рахиту добавился ревматизм, который отец тоже будучи еще пацаном «заработал», просидев около часа в яме с ледяной водой. Туда он угодил провалившись под лед, когда ранней весной собирал на болоте яйца чаек — один из немногих тогдашних источников пищи. Мать (моя бабушка), поколотила его, но не за загубленное здоровье, а за утопленные в той яме новые сапоги, на которые истратила последние деньги. С этой бабушкой, в отличие от маминой мамы, я общался мало, особенно после развода родителей, но знаю, что она была энергичной, предприимчивой. Я слышал смутное семейное предание о том, что как-то раз она даже угодила в кутузку за участие в какой-то заводской забастовке. Получается, в СССР, как и в царские времена, государство противостояло рабочему классу? Вот так социализм…

А что же великий товарищ Сталин? Позаботился он о голодных детях героев, беззаветно отдавших свои жизни за Победу? Обратился он к своим новым могущественным союзникам — США, Великобритании, Франции — за продовольственной помощью? Ведь ради спасения жизней и здоровья будущих поколений можно было хотя бы временно поступиться сиюминутными политическими интересами, тем более, что Холодная война еще не развернулась в полной мере. Союзники, чай, помогли бы тушенкой и зерном, как помогали в годы лендлиза бойцам Красной армии — отцам, мужьям и сыновьям голодавших после войны детей, женщин и стариков. А еще можно было открыть закрома со стратегическими запасами, которых не могло не быть у могучей страны-победительницы. Нет, товарищ Сталин ни о чем подобном не помышлял. Он, напротив, во время голода 1940-х как ни в чем не бывало продолжал вывозить зерно из страны, решая, как и в 1930-е, одному ему ведомые политические и экономические задачи, а закрома не только не расходовал, чтобы накормить голодных, но и пополнял зерном скудного урожая «на случай новой войны».

Не только из книг знаю я и о голоде начала 1930-х. Дело в том, что мои родители развелись, когда мне было 6 лет, и отец после этого выбрал спутницей жизни женщину лет на 10 старше себя. Они прожили душа в душу до конца, но так и не оформили брак. Отец родился в 1941 году, его вторая жена, как не сложно вычислить, в начале 1930-х, когда с Украины, спасаясь от голода, на восток двигались колонны беженцев. В одном из таких людских потоков была и она, тогда еще почти младенец. Дойдя до Ярославля, украинцы попросили у местных властей участок земли на окраине, чтобы поселиться. Им разрешили, но в качестве платы потребовали насыпать земляную дамбу у реки Которосль, где строился новый автомобильный мост на трассе Москва – Холмогоры. Переселенцы это задание выполнили, используя в основном собственные подводы. С тех пор в Ярославле существует место, которое называется Выемка: там брали грунт для насыпи, а неподалеку есть поселок Вишняки, основанный тогдашними беженцами. Так что когда вам будут говорить, что голода в начале 1930-х не было, вспомните об этих легко подтверждаемых фактах.

Моей теще 90 лет, и она тоже не любит вспоминать ни о довоенных временах, ни тем более о войне, когда осталась сиротой. Рассказывала только, что в их краях, в Воронежской области, после революции пытались создать какую-то коммуну на помещичьих землях. Когда она была ребенком, из книг у нее был только «Краткий курс истории ВКП(б)» с портретами вождей. На изображениях репрессированных, вроде Каменева и Зиновьева, кто-то проколол глаза булавкой. Вспомнился в связи с этим и еще один разговор — со старым водителем из Перми, который вез доски нам на дачу лет 10 назад. Его детство пришлось на 1950-е. Из игрушек у него был только кирпич, который он силой воображения превращал в грузовик и с удовольствием «гонял» на нем по прибрежному камскому песку. Можно, конечно, порадоваться такой смекалистости и неприхотливости, но лучше дать ребенку выбор, с чем ему интереснее играть: с кирпичом или с купленной в магазине игрушек машинкой.

Как видите, даже в наши дни не обязательно быть столетним старцем, чтобы знать о большевистских безобразиях не из книг, а от живых свидетелей. И это я еще не затронул изъянов советского строя, с которыми мое поколение столкнулось непосредственно. А ведь это очень малочисленное поколение — внуки немногих, вернувшихся с войны и, как в моем случае, внуки погибших на войне, чудом умудрившихся оставить потомство. Нас, родившихся в 1960-е, беречь бы с особой тщательностью. И действительно, детство, которое было у меня и моих сверстников, можно было впервые за всю историю СССР назвать благополучным с материальной точки зрения. Мы первые не узнали в начале жизни, что такое голод. Но, как в отместку (или насмешку?), многим из нас, готовившим себя к работе в условиях непонятно кем выдуманной «социалистической экономики, основанной на передовых достижениях научно-технического прогресса», сломали судьбы диким рынком 1990-х. Мои одногруппники по техникуму, не поверившие, что этот баеспредел — не временное недоразумение и слишком долго задержавшиеся на машиностроительных заводах Ярославля, все-таки узнали, что такое голод.

Выводов делать не буду, дам лишь совет тем, кто не застал СССР: не заигрывайте с большевизмом, никаких проблем он не решает. Чините то, что есть, а не по силам — переезжайте туда, где лучше, ищите необычные способы выжить, но не поддавайтесь на провокации политических авантюристов: выдоят и выбросят на свалку истории, как выбросили не только Российскую империю, но и сам Советский Союз.