Хорошее подношение лошадям

В стихотворении Владимира Маяковского «Левый марш» есть, казалось бы, вполне понятные строки:

Довольно жить законом, Данным Адамом и Евой! Клячу историю загоним Левой, левой, левой!

Если не считать, что Адам и Ева никаких законов никому не давали, а были как раз наоборот, правонарушителями (т.е. первыми революционерами!), то ничего необычного тут нет. История сравнивается с дряхлой лошадью, т.е. чем-то, что нужно презирать и даже уничтожать.

Между тем во Франции действительно жила когда-то лошадь по кличке История, причем она сыграла заметную роль в революционных событиях «славных июльских дней» 1830 года:

…новоиспеченный наместник <Луи-Филипп> верхом на кобыле с символическим именем Клио <имя древнегреческой музы истории> отправился в Ратушу в сопровождении группы депутатов и нескольких национальных гвардейцев.

Процессия имела не слишком торжественный вид… Вся эта «бродячая монархия» (по выражению язвительного Шатобриана) с трудом прокладывала себе дорогу через еще не разобранные баррикады и толпу зевак самого разного вида и звания, высыпавших на улицы. Зеваки не просто глазели по сторонам, но еще и кричали, размахивали руками, пели «Марсельезу», а некоторые от избытка чувств даже стреляли в воздух, сея кругом легкую панику.

(См. Мильчина В. Париж в 1814-1848 годах. М., 2013.) Интересно, что в имени французского «короля-буржуа» приставка Филипп означает в переводе с греческого «любитель лошадей».

Написать бы слово «История» в стихотворении Маяковского с заглавной буквы, и тогда «кляча» становится совершенно конкретным символом свергнутой буржуазии, «укравшей» в 1830-м году победу у пролетариата. Если в «Левом марше» имеется в виду именно это, то получилось очень тонко. Но есть ли этот подтекст в стихотворении Маяковского?

С трудом верится, что этот грубиян был настолько эрудирован. Такое даже на истфаке проходят, разве что, на спецкурсах. Скорее всего, пролетарскому поэту строчку про лошадь Историю подсказал кто-то из знакомых корифеев. Ведь литературной знаменитостью Маяковский стал не благодаря широте кругозора, а как раз наоборот, потому, что рьяно насаждал культ грубости. Трудно заподозрить в корпении над историческими фолиантами молодого человека, о силе бунтарского духа которого И.А. Бунин вспоминает так:

…начал Маяковский с того, что вдруг подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов; Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся.

— Вы меня очень ненавидите? – весело спросил меня Маяковский.

Я ответил, что нет: «Слишком много чести было бы вам!» Он раскрыл свой корытообразный рот, чтобы сказать что-то еще, но тут поднялся для официального тоста Милюков, наш тогдашний министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что Милюков опешил. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего. И Милюков развел руками и сел. Но тут поднялся французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган спасует. Как бы не так! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, тотчас началось дикое и бессмысленное неистовство и в зале: сподвижники Маяковского тоже заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно потрясенный до глубины души этим излишеством свинства, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из русских слов, ему известных:

– Много! Многоо! Многоо!

Интересен способ, с помощью которого Маяковский унизил Бунина и его товарищей по застолью. Подобный использован, в фильме «Криминальное чтиво», когда Джулс Уиннфилд, помощник «делового партнера» (на самом деле главаря мафии) Марселласа Воллеса, тоже ест гамбургер, пьет напиток жертвы и оценивает реакцию запугиваемых. Возможно, кто-то научил Маяковского этому психологическому приему, возможно, сам додумался, но с обликом поэта-интеллектуала такое поведение не вяжется. Так что или «кляча История» — удачное совпадение, или кто-то из парижских завсегдатаев подбросил нашему остолопу эту емкую метафору.

Тема лошади в творчестве Маяковского не ограничивается «Левым маршем». Каждый, кто более-менее серьезно интересовался его стихами, ощутил, скорее всего, резкую разницу между дореволюционным и после октябрьским периодами творчества поэта. Довольно четким водоразделом между ними может служить знаменитое стихотворение «Хорошее отношение к лошадям», написанное весной 1918 года. Все, что до него — по большей части выдающаяся поэзия, все, что после — плюс-минус «агитки».

Само «Хорошее отношение к лошадям» на первый взгляд «агиткой» не является, прямых симпатий к советской власти в нем не выражено, но трудно не увидеть в павшей на мостовую скотинке изнуренную Первой мировой войной и революцией Россию. Автор как бы старается подбодрить удрученных обитателей нового пролетарского государства:

«Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть — старая — и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось — она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.

Весной 1918 года, наверно, все так оптимистично и выглядело. Итоги же большевистского царствования уместнее было бы проиллюстрировать другим стихотворением Н.А. Некрасова, которое в школе не учат, но которое, судя по всему, вдохновило как Ф.М. Достоевского на сон Раскольникова, так и автора «Хорошего отношения к лошадям»:

Под жестокой рукой человека Чуть жива, безобразно тоща, Надрывается лошадь-калека, Непосильную ношу влача. Вот она зашаталась и стала. «Ну!» — погонщик полено схватил (Показалось кнута ему мало) — И уж бил ее, бил ее, бил! Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела… (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам). Он опять: по спине, по бокам, И вперед забежав, по лопаткам И по плачущим, кротким глазам! Все напрасно. Клячонка стояла, Полосатая вся от кнута, Лишь на каждый удар отвечала Равномерным движеньем хвоста. Это праздных прохожих смешило, Каждый вставил словечко свое, Я сердился — и думал уныло: «Не вступиться ли мне за нее? В наше время сочувствовать мода, Мы помочь бы тебе и не прочь, Безответная жертва народа,- Да себе не умеем помочь!» А погонщик недаром трудился — Наконец-таки толку добился! Но последняя сцена была Возмутительней первой для взора: Лошадь вдруг напряглась — и пошла Как-то боком, нервически скоро, А погонщик при каждом прыжке, В благодарность за эти усилья, Поддавал ей ударами крылья И сам рядом бежал налегке.

Написавший эти строки в 1859 году Некрасов был, конечно, поэт авторитетный даже по меркам советской власти, но большевикам такие мрачные тона не к лицу: «Лажает в этом месте Коля, сын покойного Алеши. Спой-ка нам, Володя, что-нибудь пооптимистичнее. Мол, да, лошадка, все мы понимаем, что будешь ты опять ишачить, как и при старом режиме, что опять и в хвост, и в гриву будут колотить тебя, но ты хоть морду сделай повеселее! Тебе все равно, с какой мордой в стойле стоять, а нам, тем, кто на тебе катается, поспокойнее будет: вроде, не такие уж мы и мучители».

P.S.

На Театральной площади великий комбинатор попал под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетело робкое животное белого цвета и толкнуло его костистой грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко. Белая лошадь громко просила извинения. Остап живо поднялся. Его могучее тело не получило никакого повреждения. Тем больше было причин и возможностей для скандала.

Гостеприимного и любезного хозяина Москвы нельзя было узнать. Он вразвалку подошел к смущенному старичку извозчику и треснул его кулаком по ватной спине. Старичок терпеливо перенес наказание. Прибежал милиционер.

— Требую протокола! — с пафосом закричал Остап. В его голосе послышались металлические нотки человека, оскорбленного в самых святых своих чувствах. И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где впоследствии будет сооружен памятник великому русскому драматургу Островскому, Остап подписал протокол и дал небольшое интервью набежавшему Персицкому. Персицкий не брезговал черной работой. Он аккуратно записал в блокнот фамилию и имя потерпевшего Я помчался далее.

Остап горделиво двинулся в путь. Все еще переживая нападение белой лошади и чувствуя запоздалое сожаление, что не успел дать извозчику и по шее, Остап, шагая через две ступеньки, поднялся до седьмого этажа щукинского дома.

«…сожаление, что не успел дать извозчику и по шее» здесь не сатира на распоясовшегося молодого хама, а восхищение молодой силой, карающей все отжившее и убогое. Остап Бендер у авторов «12 стульев» — единственный в книге положительный персонаж, наделенный правом высмеивать, судить и наказывать, все, что покажется ему недостойным жизни. Из него получился бы отличный комиссар, если бы не неуемная любовь к красивой жизни. Впрочем, некоторые умудрялись совмещать.