Каляка-маляка как метод индустриализации

Когда мне было лет 8, а моему брату года 3, кто-то из взрослых дал ему альбом для рисования и карандаши, чтобы малыш, как сейчас говорят, «развивал мелкую моторику». Никто не ожидал, что он при этом сразу нарисует домик, деревце, кошку, человечка и т.п. Так и случилось. Как чаще всего бывает в таких случаях, ребенок просто начеркал что-то хаотичное. Я же, рассмотрев его «каляку-маляку», узрел в ней что-то похожее на карикатурный портрет в профиль. Не хватало только глаза и губ. Я их дорисовал и побежал показывать взрослым: «Смотрите! Мой маленький брат, который первый раз в жизни взял в руки карандаш, сразу же нарисовал человечка!» Взрослые, как водится, делано (я уже тогда это понимал) удивлялись, и я впервые испытал внутреннюю неловкость за то, что поверил в самообман, выдал желаемое за действительное.

Эта история вспомнилась после прочтения книги Сюзанны Шаттенберг «Инженеры Сталина: жизнь между техникой и террором в 1930-е» (М., 2011). Поделиться впечатлениями от ее прочтения я хочу не для того, чтобы в очередной раз погоревать о миллионах поломанных сталинской тиранией судеб. Вывод будет вполне рациональный, можно даже сказать математический, но подбираться к нему мы будем постепенно, через описание всевозможных страданий, выпавших на долю советских инженеров.

Говоря о положении работников умственного труда в российском обществе, следует вслед за Сюзанной Шаттенберг отметить, что их здесь и до революции не особо жаловали. Да, выдающихся отечественных инженеров было немало, но, все-таки, это были десятки и сотни, тогда как учебные заведения выпускали тысячи специалистов, планировавших связать свою деятельность с проектированием, внедрением и поддержанием в исправном состоянии техники. Многие годами не могли найти себе применения, прозябая в нищете. Тем не менее, некоторая российская инженерная «каста» до 1917 г. вполне сформировалась. Многочисленные примеры можно найти в вышеупомянутой монографии. К ним от себя могу добавить имена архитектора А.В. Щусева, железнодорожников А.Н. Перцова и Н.Г. Гарина-Михайловского, металлургов И.П. Бардина и М.К. Курако. Биографии этих выдающихся специалистов я прочел за последние несколько месяцев и каждый раз удивлялся, насколько по-разному протекали карьеры, пришедшиеся на перелом эпох.

В целом можно сказать, что инженеров, принявших большевистскую власть благожелательно, было не так много. Гораздо больше было тех, кто увидел в ней «неизбежное зло», вопреки которому нужно было «служить России». Те, кто не смог или не захотел эмигрировать, были в большинстве своем аполитичны. Многие рассматривали большевиков как попутчиков, тоже делающих ставку на технику. Мол, благодаря советской власти можно попробовать свои силы в проектах, к которым императорская подступиться так и не решилась.

Были и такие, которым было все равно, кому служить, т.е. рассматривающие свою профессию исключительно как источник повышенного дохода. Примером может служить инженер Брунс, обладатель гарнитура генеральши Поповой из романа «12 стульев», который постоянно ускользает от охотящегося за ним и за мебелью отца Федора. Знаменитая фраза «Мусик! Ну где же гусик?» хорошо характеризует этого специалиста: похоже, Брунс слишком часто меняет места работы именно в погоне за «длинным рублем», а не в стремлении приложить свои профессиональные навыки.

Советская власть всерьез не беспокоила инженеров до конца 1920-х, точнее говоря, технические специалисты переживали все беды и горести вместе со своей страной. Если судить об эпохе позднего нэпа по все тем же «12 стульям» и «Золотому теленку», можно заметить, что крупных экономических проектов — заводов, фабрик и строек, на которых технический специалист с высшим образованием мог бы реализоваться — было в доиндустриализационные годы не так много. Советская Россия в 1927 г. была еще мало похожа на развитую промышленную державу. Однако приближался 10-летний юбилей того, что большевики называли Октябрьской революцией. Как политические оппоненты, так и союзники захватившей власть РКП(б) могли спросить: «Устраивая социалистическую революцию в России, вы обещали небывалый экономический подъем, который затмит все достижения капитализма. Где же он? Успехи СССР в развитии как социальной сферы, так и промышленности, мягко говоря, пока весьма посредственны». Большевики не могли этого не чувствовать. Отговорки о «губительном наследии проклятого царизма», разрухе, вызванной гражданской войной и «интервенцией», действовали все хуже. Лидеры изо всех сил цеплялись за нэп, но понимали, что плановая экономика, на которую сделана ставка, предполагает, что планы должны не только создаваться, но и выполняться.

Что же могло при социализме заставить простых людей выполнять выработанные «наверху» распоряжения, так, как при капитализме это делает «власть доллара»? Троцкий еще в начале 1920-х предложил использовать старое доброе крепостное право, переименовав его в «трудармии», т.е. заставлять работать людей, этих, как он выражался, «бесхвостых обезьян», методами внеэкономического принуждения. Эту идею мало кто поддержал, разве что Ленин подумывал о чем-то подобном. В конце концов, чтобы не выглядеть еще более свирепыми угнетателями, чем свергнутая царская власть, большевики «изобрели нэп», т.е. пустили дело на рыночный самотек. Однако время шло, человечество требовало от социалистического эксперимента зримых достижений или признания в интеллектуальном банкротстве. Мысли о том, что людей надо как-то «заставлять работать» звучали все настойчивее. Рабочих трогать было нельзя, они же «гегемоны», ради них и совершалась революция. Им, хотя и не без боев, повышали зарплату (инфляционным способом, разумеется), терпели их волюнтаризм и «комчванство», т.е. выходки по унижению и притеснению всех, кого им заблагорассуживалось записывать в «буржуи». А вот на безропотных инженеров, утрата которых ощущается не так мгновенно, как забастовки рабочих, решили повесить все неудачи за несбывшиеся мечты об экономическом прорыве. И грянуло «Шахтинское дело». С. Шаттенберг пишет:

Ввиду технократических амбиций многих инженеров и принципиально иных критериев при оценке пятилетнего плана, положение технической интеллигенции продолжало ухудшаться. Большевики, группировавшиеся вокруг Сталина, начали видеть в ней препятствие и нуждались в козле отпущения, дабы объяснить провалы в экономическом развитии. Уже в 1927 г. в городе Горловка в Донбассе были преданы суду горные инженеры в большем количестве, чем имело место до сих пор, — якобы за умышленно вызванные ими несчастные случаи. 10 марта 1928 г. «Правда» под заголовком «Экономическая контрреволюция в угольной промышленности» сообщила, что ГПУ раскрыло в городе Шахты контрреволюционный экономический заговор среди горных инженеров, которые на протяжении пяти лет систематически разрушали или неэкономично применяли машины, устраивали пожары, заливали водой шахты и вызывающе вели себя с рабочими.

Не будем разбирать подробно этот давно изученный прецедент. Главное, что 1928 год стал рубежом, после которого инженеры стали чувствовать себя в СССР все более и более неуютно. С этих пор нервотрепки общесоюзного масштаба, устраивавшиеся властью работникам умственного труда, стали регулярными. Широко известно, например, дело Промпартии:

С 25 ноября по 8 декабря 1930 г. советское правительство провело процесс против так называемой Промпартии, чтобы свести счеты, в частности, с технократами. Прокурор Н.В. Крыленко (1885-1938) на сей раз предъявил обвинение тем специалистам, которые в качестве сотрудников ВСНХ или Госплана выступали за альтернативную политику индустриализации и открыто критиковали пятилетний план. По словам Крыленко, целые отрасли были поражены «вредительством» и во всех случаях саботажем руководил центр, гнездившийся в ВСНХ и Госплане.

Шахтинское дело, дело Промпартии и им подобные инспирировали в советском инженерном сообществе обстановку нервозности и травли, вполне сопоставимую с той, что сложилась в Китае при Мао в годы тамошней Культурной революции. Вузы и учреждения развивались не в руслах логики своих отраслей, а в соответствии с волюнтаристическими, хаотично менявшимися партийными установками, или, по-русски говоря, «занимались дерготней»:

<Инженер> Поздняк… рассказывает о влиянии показательных процессов на атмосферу в институте: в 1929/1930 учебном году под предлогом «напряженного положения в стране» выпускников, проходивших практику в США, допрашивали на общем собрании о том, как они служили своей родине. Им пришлось держать ответ буквально перед каждым. «Я тоже задавал вопросы, что не делает мне чести», — признается Поздняк. … Студенты стали настороженно относиться к старым профессорам, начали сами выбирать себе преподавателей, определять программу и продолжительность занятий. Институт «пошел вразнос»: некоторые партийцы-«тысячники» приняли «встречный план» закончить учебу вместо 5 лет за 3 года. Они занимались по 12 часов в день без выходных; другие студенты не могли за ними угнаться; профессорам приходилось отменять занятия по предметам, которые «передовые» студенты считали ненужными, — тех, кто противился этому, клеймили как реакционеров. Часть преподавателей перестала выполнять свои обязанности и вообще больше не интересовалась питомцами института. Учащиеся заключали договоры об ускоренном обучении, которые никто не контролировал. Профсоюзный комитет из-за неспособности «возглавить движение» несколько раз распускали и переизбирали. Все больше студентов проваливались на экзаменах и прогуливали занятия… Партийную организацию института полностью заменили, директору пришлось уйти, в кратчайший срок были введены новые учебные программы, новые профильные специальности и лабораторно-бригадный метод обучения.

Поздняк единственный, помимо Розанова, рассказывает не только о чистках, но и о перестройке института. Горная академия в Москве, где учились такие крупные деятели советской промышленности, как А.П. Завенягин, С.М. Лурье и Б.Г. Лившиц, реорганизовывалась трижды, с большими потерями. В мае 1930 г. ВСНХ решил на 1930/1931 учебный год разделить академию на 6 самостоятельных институтов — горный, стали, цветных металлов и золота, нефтяной, геологоразведочный и торфяной. «Никто не мог понять, — пишет Поздняк, — зачем дробить такое первоклассное учебное заведение с замечательными преподавателями, авторами замечательных учебников; ректор Губкин плакал. Единственное объяснение — страна нуждалась в специалистах, и только их академия могла организовать новые вузы на базе своих факультетов. Последняя фраза показывает, что Поздняк пытался найти смысл в непонятном решении и превратить скверную новость в хорошую. «Мы все понимали, что теряем, и сомневались в успехе реорганизации. Многие страдали, но никто не высказывал своего мнения вслух. Очевидно, все думали, что так надо».

Это замечание проливает свет на то, почему столь многие обходили молчанием реорганизацию институтов: данная тема тоже несла на себе табу, с которым лучше было не спорить. Руководителя академии, публично выступившего против ее дробления, «вычистили», несмотря на все его клятвенные заверения в готовности выполнить любое новое партийное задание. Поздняк вскоре на своей шкуре почувствовал, как неразумно противиться воле партии. Вследствие реорганизации института секретарь партячейки заставил его в 1930 г. записаться на новоиспеченный факультет цветной металлургии вопреки желанию вернуться в родной город строителем доменных печей. Поздняку пригрозили, что его стремление работать на родине будет расценено как националистический уклон: он должен идти туда, куда его пошлет партия, а в противном случае рискует лишиться партбилета. После «долгого и бурного» разговора Поздняк покорился судьбе. В дальнейшем он учился в Московском институте цветных металлов и золота (МИЦМиЗ). На замечание, что института цветных металлов еще никогда не было, студенты лаконично отвечали: «А теперь есть». Только год спустя в институте появились три новых отделения: металлургическое, горно обогатительное и отделение переработки металлов. Затем официально появились специальность «горное дело» и квалификация «инженер народного хозяйства», но вскоре началась специализация по различным металлам — возникли отделения меди, свинца, цинка и вторичных металлов. Такое количество специальностей плохо сказывалось на процессе обучения, поэтому институт ходатайствовал о разрешении снова открыть различные факультеты. … С той же частотой, с какой реорганизовывался институт, менялись его директора. Поздняк коротко замечает, что институту «не везло» с руководством: за 5 лет учебы он пережил 7 директоров. Поздняк и сам в то время стал мишенью для критики, отчасти потому, что заступался за старых профессоров, отчасти потому, что был честолюбивым студентом. У него появились завистники, оставшиеся его врагами на всю жизнь и нанесшие ему большую моральную травму. Эти молодые люди из рабочих вели себя агрессивно, прикрываясь рабочим происхождением. Несколько позже подобное поведение получило название «комчванства». На Поздняка ополчился так называемый треугольник, состоявший из директора института и руководителей его партийной и профсоюзной организаций, которые в тогдашней «тревожной обстановке» начали распускать слухи, будто Поздняк не бывший батрак, а кулацкий сын. Батрак, утверждали они, должен быть необразованным, замкнутым, ограниченным и выглядеть неухоженным, а честолюбивый, активный, всегда аккуратно одетый Поздняк такому образу отнюдь не соответствовал. Дело неоднократно официально разбиралось в следственной комиссии, и Поздняк был очищен от подозрений, но за это время он многое перенес, и от него отвернулись многие товарищи. «Треугольник», по словам Поздняка, и потом все время пытался его дискредитировать.

Выше описан не вопиющий единичный случай, а обыденная ситуация, бытовавшая тогда во всех вузах страны и никак не способствовавшая подготовке высококачественных специалистов.

Давайте отвлечемся от фактора политической борьбы и подумаем над тем, что представляет собой инженер. По сути это экспертная система, только, в отличие от компьютера, не электронная, а биологическая. Хороший инженер думает о деле, которое ему поручено, постоянно, даже в часы досуга, на выходных, в отпуске. Такие люди — трудоголики умственного труда, и их жены хорошо это знают, смиряясь в конце концов с тем, что в таких семьях меньше ласки и внимания, зато больше материального достатка. Хорошие деньги инженерам платят именно за самоотверженность, за то, что они лишены многих бытовых радостей. Эти «машины для думанья» непрестанно моделируют внутри своей нервной системы здания, сооружения, оборудование и не просто моделируют, а так, чтобы это было возможно воплотить на практике оптимальным способом.

Чтобы инженер не превратился в очередного прожектера, в доморощенного «кулибина», его лет 5 учат в вузе, заставляют решать сложные задачи, запоминать специальные термины и факты, правильно выражать свои мысли, уметь общаться с коллегами, выполнять лабораторные работы, наблюдать и участвовать в реальных производствах во время практик. В подтверждение того, что он хорошо потрудился над своим образованием и освоил все, что полагается, ему выдается диплом, отличающий его от самоучек, даже самых талантливых. Самоучка может осчастливить человечество гениальным изобретением, но только дипломированные инженеры, наличествующие в обществе в достаточном количестве, могут обеспечить устойчипое, поступательное, а самое главное — безопасное, насколько это возможно, развитие промышленности.

Инженер — тонко настроенная и дорогостоящая система. И вот по этой системе «лупят палкой», ввергая ее в состояние многолетнего страха, причем не по поводу исправности разработанных устройств, за которую инженер при любом правительстве несет материальную, а иногда и уголовную ответственность, а за саму принадлежность к классу «интеллигенции». Много профессиональных проблем решит такой замордованный специалист? Вопрос риторический. Есть, конечно, стойкие личности, которые выполняют свой профессиональный долг даже в стрессовых условиях, но в самом понятии «стресс» заложена кратковременность. Если «стресс» длится десятилетиями, причем он не связан с объективными условиями непреодолимой силы, природными катастрофами, очевидной персональной виной, а просто инспирируется злой волей вооруженных угнетателей, то психологические деформации, а уж тем более профессиональная деградация неизбежны. Человек, работающий в страхе перед наказанием, а не в стремлении выполнить свою работу лучше, чем коллеги-конкуренты, человек, которому терять уже нечего, может прийти и к идее вредительства, причем подлинного, а не вымышленного злопыхателями. Впрочем, это знает каждый, у кого за плечами есть мало-мальский хозяйственный опыт. Непрестанное запугивание — плохой помощник на производстве, тем более высокоэффективном и высокотехнологичном, на освоение которого замахнулся Советский Союз в конце 1920-х.

Массовое и постоянное (даже хуже, пульсирующее, потому что иногда власть меняла гнев на милость) политическое давление со стороны центрального правительства оказалось не единственным испытанием для советских инженеров. Одной из бед стало принуждение нарушать научно обоснованные нормы, опасно ускорять технологические процессы. Для этого было придумано Стахановское движение, включаясь в которое рабочие как бы «утирали нос» специалистам, мол, вы тут насчитали одно, а на практике мы, труженики, умеем превосходить «бумажные» нормативы во много раз. Советская пресса призывала:

Надо со всей открытостью признать, что ИТР все еще боязливо оглядываются на каждом шагу, при каждой новой технической идее. В результате порой вместо мужества, которое так необходимо в эпоху великих дел и неудержимого социалистического наступления, остается одна трусость.

Поощряли риск на производстве и средства пропаганды — художественная литература и кино:

Режиссеры Ф. Эрмлер и С. Юткевич в своем фильме «Встречный» (1932) показывают, что любой как будто чисто технический спор имеет политическую подоплеку. Инженеры ленинградского завода хотят на два месяца отдать станок в ремонт, секретарь парткома Вася заявляет, что это намеренный срыв плана. Невзирая на нападки молодого инженера Павла, кичащегося своим техническим образованием: «Он еще нас будет учить технике! Вася — и техника!» — партсекретарь дает рабочим и инженерам 24 часа на то, чтобы устранить неполадки, и предостерегает: «Есть случаи, когда техника становится политической и опасной. Нельзя сдаваться технике».

При этом стахановское «превосходство» выливалось в большинстве случаев в порчу машин и материалов, аварии и несчастные случаи на производстве. За все это ответственность несли, конечно, не сами «ударники», а как раз те самые инженеры, на которых обрушивался гнев начальства: «Это вы недосмотрели!»

На смену теоретическим расчетам, позволяющим предотвратить непроизводительные потери еще на стадии проектирования, пришел «метод проб и ошибок».

По словам выдающегося металлурга И.П. Бардина, на Кузнецкстрое часто отказывались от контроля качества, не видя в нем надобности либо не обладая знаниями, необходимыми для проверки сварных швов. Инженеры, работавшие на Кузнецкстрое и Магнитострое, хором повествуют о том, как, не обращая внимание на инструкции, в мороз заливали бетон, задували домны при 30 градусах ниже нуля, хотя иностранные консультанты единодушно осуждали подобное легкомыслие.

Пресса поддерживала эти «подвиги» и обвиняла инженеров, предупреждавших о неизбежном в таких условиях возникновении трещин в бетонном фундаменте, в том, что те намеренно срывают план: «Если не придумает инж. Архипов еще какой-нибудь новый способ затормозить ход работ, то постройка все же будет закончена».

Среди рабочих старой закалки находились те, кто отказывался нарушать технологические процессы, но такие были в меньшинстве:

Инженер Чалых, будучи неопытным, но полным энтузиазма и уверенности… на заводе «Электроугли», в 1930 г. велел старому рабочему «дяде Прохору» отправлять на переработку смолу, нагретую до 180 градусов, несмотря на то что инструкция предписывала охлаждать ее до 120 градусов: «Он, ничего не говоря, снимает рукавицы, пытается их отдать мне и говорит: «Вот тебе рукавицы, вот тебе ключ! Спускай сам, а я 30 лет работаю и никогда не нарушал инструкции». Этот случай, заверяет Чалых, послужил ему уроком на всю жизнь. Пришлось усвоить, что есть технические правила, которые не стоит нарушать.

Некоторые инженеры тоже понимали, что нарушения технологий ни к чему хорошему не приведут, но, боясь ослушаться высокого начальства, все-таки, шли на производственные преступления:

<Сельскохозяйственный> трест вследствие «очень плохого урожая» 1932 г. (здесь имеется в виду вызванный коллективизацией голод 1932-1933 гг., повлекший за собой 5 млн. жертв) решил повысить план производства запчастей для сельскохозяйственной техники, на что мощности подведомственного Логинову завода «Точприбор» просто не были рассчитаны. Однако заместитель наркома тяжелой промышленности М.М. Каганович лично поручил ему проследить за выполнением плана. Обстоятельства и напряженная ситуация, подчеркивает Логинов, вынудили его «осторожно» превышать допустимую нагрузку станков. В данном случае он чувствовал себя не героем, совершающим подвиг, а акробатом, который с трудом балансирует на лезвии ножа, стараясь выпустить требуемый объем продукции и в то же время не загубить машины.

И все-таки, уверенных в том, что при социализме бетономешалка может выдать больше бетона, чем при капитализме было большинство. Авторитет западной промышленности, давным-давно доказавшей свою состоятельность в деле организации высокотехнологичной промышленности, был для советских специалистов «не указ». Приглашенные из Европы и США специалисты сетовали, что советские люди вечно пытаются заново изобрести колесо, и не понимали, «зачем нужно два раза есть горчицу, чтобы убедиться, что она горькая». Загранспецам платили доллары за советы, которые советские инженеры все равно игнорировали, считая «буржуазные» знания устаревшими, ненужными или отнимающими слишком много времени.

Технологический волюнтаризм аукнулся количеством брака, немыслимым в условиях конкурентной экономики:

Типична история, рассказанная инженером Емельяновым. При отжиге автоматной стали у него и его товарищей получался исключительно брак, пока не вмешался немецкий инженер: «Отжиг автоматной стали? Если вы хотите иметь стопроцентный брак в производстве, тогда отжигайте ее. Автоматную сталь ни в коем случае нельзя отжигать!» И молибденовую сталь они оксидировали, пока немец не сказал, что этого делать не следует.

Профессиональная совесть не позволяла закрывать глаза на брак женщине-инженеру В.А. Богдан:

<Она> начала работать в 1935 г. на Ростовском комбайновом заводе на «площадке брака», где исследовались причины производства некачественной продукции и исправлялись бракованные детали. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы прийти к заключению, что главной причиной брака является сдельная работа. Рабочие трудились небрежно, с большой скоростью, стараясь выполнить норму или поставить новый рекорд. Качество при этом сильно страдало. Поскольку за некачественную продукцию рабочих наказывали вычетами из зарплаты, они приносили испорченные детали на площадку брака в отсутствие Богдан. Как пишет она сама, ей приходилось больше работать не инженером, а следователем. Каждое утро ее поджидала гора сгруженного неизвестно кем брака, происхождение и виновников которого необходимо было установить. Обязанности детектива казались Богдан все более обременительными, и в конце концов она уволилась, поскольку не видела, чтобы в результате ее усилий улучшалось качество продукции, и не хотела доносить на рабочих.

Казалось бы, идти на риск в условиях форсированной индустриализации требовала от технических специалистов сама партия, но мириться с возникающим при этом огромным количеством брака большевистское руководство при этом не желало, перекладывая ответственность за бесполезную порчу материалов как раз на тех, кто всеми силами этому препятствовал. Официальная пресса предупреждала:

Только плохим техническим руководством, отсутствием должного чувства ответственности, слабым развертыванием самокритики можно объяснить факт выпуска прекрасно оборудованным заводом "Электросталь" продукции с недопустимо высоким процентом брака. Только плохим техническим руководством можно объяснить выпуск Подольским механическим заводом таких швейных машин, качество которых вызывает справедливые большие нарекания трудящихся потребителей … Московские большевики, московские рабочие ждут от своих инженеров и техников нового подъема в их работе, и не в общих резолюциях, а в конкретных повседневных действиях. Судить о результатах вашей конференции мы будем не столько по резолюциям, сколько по результатам работы наших предприятий каждый месяц, каждый квартал и по истечении года.

Это были не просто угрозы. С 1929 г. за брак можно было попасть под суд по статьям 111 и 112 Уголовного кодекса; с 1933 г. закон предусматривал за производство некачественной продукции минимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения.

Инженеры оказывались между молотом и наковальней: если они избегали нетрадиционных методов, то могли не уложиться в заданные сроки и заработать обвинение в срыве плана; если шли на риск, то несли ответственность за результат. А.В. Винтер сформулировал отношение к инженерам следующим образом: «Если Вы будете делать ошибки, мы будем ругаться, но если Вы будете работать медленно, лениво, мы снимем Вас тотчас же.

Инженеры были вынуждены действовать и в сомнительных случаях считали,что лучше совершить ошибку, чем ослушаться указаний.

О чудовищном проценте бракованной продукции в период советской индустриализации в монографии С. Шаттендерг сказано еще немало. Добавлю лишь, что застав машиностроение СССР во второй половине 1980-х, я сам видел, что статистика по испорченной продукции за прошедшие полвека даже не приблизилась к сколь-нибудь разумным пределам. В цеху, где я работал наладчиком, в контейнер с браком иной раз страшно было заглянуть. Туда попадало порой более половины произведенной в цеху продукции.

На производственном волюнтаризме беды советских инженеров в 1930-е гг. не заканчивались. Их, как и всех граждан, мучили бытовые и в первую очередь жилищные проблемы:

Великое искусство репортажа заключалось в том, чтобы немногие успехи и престижные проекты представлять как победу по всему фронту. «Инженерный труд» в 1934 г. с гордостью сообщал, что в 1932 г. дома для ИТР были построены в 35, в 1933 г. — в 47 и в 1934 г. — в 69 городах, не сопоставляя эти цифры с потребностью в жилье. Руководитель Ленинградского областного бюро инженерных секций Фридляндский в 1934 г. рапортовал, что в Ленинграде инженерно-техническим работникам на текущий момент выделено более 300 комнат общей площадью 4500 кв. м и 115 квартир площадью 5500 кв. м. Даже если эти цифры соответствовали действительности, для такого города, как Ленинград, где каждый второй инженер не имел подобающих жилищных условий, 300 комнат и 115 квартир — очень мало. Наконец, в 1938 г. «Вестник инженеров и техников» объявил, что план по строительству 102 домов на И 500 квартир в 70 городах выполнен и, кроме того, в 1937 г. построены дополнительно еще 4000 квартир.

О том, что результаты жилищного строительства оказались далеко не удовлетворительными, свидетельствуют данные ВМБИТ, указывавшего, что в 1933 г., по истечении половины двухлетнего срока, было израсходовано уже 44% кредитов на 21 млн руб., а программа выполнена всего на 8%. В 1933 г. на 71% бюджета (39 млн руб.) удалось сделать только 40,3% от запланированного. При этом новоселы смогли въехать лишь в 129 квартир.

Несколько лучше выглядела картина в 1934 г., когда выполнение 66,1% плана поглотило 86,5 % бюджета, или 61,8 млн рублей. Если не говорить о «заслуженных» инженерах, то ситуация с жильем не особенно изменилась, как вынужден был признать Рудзутак на XVII съезде партии в 1934 г. Завод ХЭМЗ в 1931-1932 гг. совсем не строил жилья ИТР, хотя государство выделило ему на это деньги. На стройках Магнитогорска более 65% новоприбывших инженеров дольше месяца ютились где попало, и только 61% жил в помещениях, приспособленных для зимы. В Донбассе даже руководящим работникам не давали отдельных квартир, а специалистов там порой селили по четыре семьи в одну комнату. Неутешительные сообщения поступали со Златоустовского завода: инженер Черемисин пять раз переезжал с места на место и так и не получил своей комнаты; тов. Шпырев два с половиной месяца провел в набитой битком проходной комнате в «доме приезжих»; тов. Аполонову пришлось разместить семью в чулане возле туалета. В Бежице из 400 ИТР удалось обеспечить жильем лишь 80, в Брянске оставались без квартиры 25 инженеров, в Вязьме 35, а в Смоленске 50 специалистов не имели своего угла. Как часто бывало при проблемах со снабжением, и здесь к делу подключилась прокуратура. Чрезвычайное положение сложилось на Сталинско-Макеевском электрозаводе, где инженеры спали на столах, потому что администрация не потрудилась обеспечить их хотя бы койками.

Соответственно потоком шли жалобы. Инженер А. X. Кудисов рассказывал, что, когда он, поступая на работу, потребовал квартиру для себя и беременной на последнем месяце жены, начальник шахты только посмеялся над ним: «Не будьте аристократом! У меня в кармане готовых квартир нет». Однако настоящие неприятности начались после того, как Кудисову все-таки удалось сменить выделенную ему комнату с «мириадами клопов» на квартиру. Парторганизация и профком шахты, которым не понравилось, что трест дал ему квартиру через их голову, превратили его жизнь в ад, и в конце концов Кудисова исключили из профсоюза.

Еще несколько характерных историй:

<Инженер> В.С. Емельянов… с женой до отъезда в заграничную командировку жили в бывшей бане с низким сводчатым потолком и сырыми стенами, как будто навечно пропитавшимися водой. Супруги завешивали стены тряпками, когда те промокали — выжимали их и вешали снова. … <Инженер> А.П. Федосеев женился в 1936 г., и сначала супруги жили с родителями жены, всемером в трех комнатах. На завод Федосееву приходилось ехать трамваем через весь город. Его зарплаты едва хватало на жизнь, жене, Нине Федоровне Грудининой, работавшей техником в химическом институте, тоже платили мизер». Из-за бедности и тесноты у нее то и дело роисходили стычки с матерью, и в конце концов молодая семья переехала в коммуналку к родителям Федосеева, разделив перегородкой их комнату. Хотя вся их обстановка состояла из кровати, шкафа, стола и двух табуреток, в восьмиметровой каморке, где они ютились втроем с новорожденной дочкой, было не повернуться. После возвращения из США летом 1940 г. Федосеевы сначала поселились в усадьбе под Ленинградом, а зимой им дали 18-метровую комнату в двухкомнатной квартире нового шестиэтажного дома на Малой Охте, в пригороде Ленинграда. За стенкой жила семья из четырех человек, которая везде разводила грязь, глава семейства пил и постоянно устраивал «скандалы». Тем не менее, по словам Федосеева, они жили лучше прежнего и лучше, чем 60% населения страны. Получить более приличную квартиру он имел бы шанс, только если бы принадлежал к «партийной и профсоюзной аристократии». … <Инженер> А.А. Гайлит… начинал в очень скромных условиях… В 1928 г. они с женой жили в Волхове в доме приезжих, где зимой стоял такой холод, что стены покрывались инеем. Гайлит отправил жену рожать в Ленинград и был вдвойне рад своему решению, когда вскоре после этого деревянный дом сгорел. Затем семья переезжала с места на место, потому что никак не могла найти подходящее помещение. Тем временем Гайлит неоднократно награждался премиями в размере нескольких месячных окладов за успешный пуск алюминиевых заводов. Звание «лучшего работника» принесло ему назначение осенью 1939 г. главным инженером Главного управления алюминиевой промышленности (Главалюминий) и квартиру в новостройке. Прожив десять месяцев в Москве в гостинице, он получил одну из пяти квартир, которые были выделены для его наркомата в новых домах для специалистов.

Самые предприимчивые находили решение своих жилищных проблем в организации кооперативов. Казалось бы, социалистическое государство должно было приветствовать такой подход, и на бумаге все выглядело действительно красиво:

Уже с конца 1920-х гг. стали появляться инженерные строительные кооперативы (инжкоопстрой), строившие, приобретавшие и ремонтировавшие дома. В Киеве 60 железнодорожников в 1926 г. основали такой кооператив, намереваясь за год-два возвести пятиэтажный дом на 40 трех- и четырехкомнатных квартир. И в Ростове-на-Дону образовался кооператив, построивший пятиэтажку на 26 квартир, а еще одно товарищество приобрело участок земли, на котором 57 его членов также планировали строительство пятиэтажного жилого дома. Взяв новый курс в политике относительно инженеров, государство стало поощрять эти кооперативы и даже поддерживать их деньгами. В 1931 г. они получили 10, а в 1932 г. - 20 млн руб. на приобретение стройматериалов. Если в 1931 г. существовало всего пять таких кооперативов с 2500 членами, то уже в 1932 г. их число выросло до 71, число входивших в них ИТР превысило 35000 чел., а находившийся в их распоряжении капитал составил в общей сложности 30 млн руб. В харьковский кооператив, построивший дом в 1932 г., входили 2000 инженерно-технических работников. В Свердловске горсовет принял решение о строительстве в 1932 г. пяти 50-квартирных жилых домов для ИТР, в финансировании которого участвовали кооперативы. ИТР завода «Красный экскаватор» приобрели коробку жилого дома, три года стоявшего недостроенным, и завершили отделочные работы.

Следует заметить, что специалист, тратящий свою умственную энергию на придумывание способов строительства жилья для своей семьи, да еще в условиях, когда любая советская стройка сталкивалась с дефицитом, воровством и произволом местного начальства, вряд ли будет так же эффективен как тот, о бытовых проблемах которого позаботился работодатель (хотя бы в форме высокой зарплаты). А ситуаций, из которых участникам жилищных кооперативов приходилось «выкручиваться», случались на каждом шагу: материалы, посылавшиеся для строительства дома ИТР в Грозном, регулярно исчезали в Ростове, не доходя до тех, кому предназначались; Горсовет выделил под строительство участок земли, но не позаботился куда-либо переселить с него прежних жителей, а главное — вопреки указаниям из центра местные власти все время пытались захватить построенное таким способом жилье. Вот несколько «трогательных» случаев:

«Частная собственность» инженеров, чаще всего находившаяся в отличном состоянии, поскольку инженеры сами над ней трудились, будила зависть и многим представителям городской администрации казалась легкой добычей. В 1934 г. 26 ИТР «Оргэнерго» в отчаянии написали Сталину, потому что облисполком конфисковал приобретенный их коллективом дом в пользу военного ведомства. Раньше эти инженеры ютились в тесных комнатенках, нередко деля одну кровать на двоих, поэтому покупка дома на 25 квартир стала для них «большим событием», которому они «безмерно» радовались. Они заплатили за него 104000 руб. и еще 75000 руб. потратили на ремонт. А по завершении работ вмешались городские власти и отдали 19 квартир военным. Мало того — из оставшихся квартир инженеров тоже выгнали с помощью армии и милиции, не дав им никакого другого пристанища. Квартиры взламывались в их отсутствие, все пожитки выбрасывались на улицу, и освобожденные помещения тут же занимали военные.

612 инженеров — членов кооператива «Ударник ИТР» обратились к председателю Совнаркома Чубарю при схожих обстоятельствах. У них грозили отобрать дом по решению арбитражного суда, потому что он якобы построен на государственные средства. Они уверяли, что больше пяти лет посвящали этому проекту все свое время и отдавали все деньги на строительство здания, которое у них теперь оспаривают. … Объединение «Локомотив» жаловалось в 1936 г. председателю ВМБИТ, что суд заставил его освободить восемь купленных в 1931 г. деревянных домов и отдать их, ничего не получая взамен, городской администрации.

Если уж людей выгоняли из собственноручно построенного жилья, что говорить о государственном:

Инженеры из Эривани сообщали, что их жилищные условия постоянно ухудшаются, поскольку старых домов сносят больше, чем строят новых, а жильцов при этом переселяют или подселяют к кому-нибудь. Активист и ударник Абагьян в результате принудительного переселения потерял три четверти жилплощади. Его новое жилище оказалось не только тесным, но и таким ветхим, что ему посоветовали половину вещей хранить в другом месте, дабы не перегружать несущие конструкции. … Особое внимание привлек к себе случай, когда инженеров-железнодорожников выгнали из общежития, чтобы превратить его в административное здание. ИТР переселили в дом, настоятельно нуждающийся в ремонте, без канализации, без отопления и с дырявой крышей. Только после протестов в «Правде» общежитие было специалистам возвращено. … Уезжая в командировку, инженер не мог быть уверен, что, вернувшись, найдет свою комнату в целости и сохранности. Бывало, соседи или начальство за это время отхватывали от нее кусок, иногда даже кухню. В документах ВМБИТ есть, например, дело инженера Колесникова: соседи, пока он отсутствовал, сломали стену, отделявшую их от его третьей комнаты, дверь из этой комнаты в его квартиру заделали и кого-то там поселили. «Инженерный труд» сообщал, что в Днепропетровске жилуправление в отсутствие инженера Рубиновича вышвырнуло из квартиры его жену. И у инженера Трошина комнату, где он проживал с женой и двумя детьми, отобрали, когда семьи не было дома.

Получив жилье от государства, инженер (как, впрочем, и любой другой советский гражданин) мог оказаться в ситуации, когда дом не готов к заселению, но по документам уже сдан в эксплуатацию:

Состояние квартир, где жили ИТР Краматорского завода, констатировало ВМБИТ, не выдерживало никакой критики: ни водопровод, ни канализация, ни даже общий туалет во дворе не действовали. Из-за отсутствия угля для отопления в квартирах стояла температура ниже нуля. В основном именно новостройки представляли собой печальную картину, поскольку часто сдавались в эксплуатацию с недоделками, а халтура в строительстве стала повседневным явлением. Специалист Макеевского металлургического завода Нелепов жил в наполовину недостроенном доме, где полы вздувались волнами, окна не закрывались, стены облезали, крыша протекала, туалет был во дворе, а мусорных баков не имелось вообще. Газета Наркомтяжпрома даже не особенно ругала тов. Базилевича, который, промучившись шесть месяцев в таких условиях, на шесть дней забастовал. Дом ИТР завода им. Калинина со 180 квартирами на 500 чел. уже при его приемке имел много недостатков, и через год после официального окончания строительства там все еще не сделали отопление. Секретарь Брянского МБИТ Сайко обращался в Центральную комиссию по строительству жилья для специалистов, к председателю ВМБИТ Прокофьеву и в наркомат, призывая ни в коем случае не допускать приемки и заселения домов с недоделками, поскольку недостатки, существующие на момент сдачи дома, как правило, в дальнейшем никто не исправляет. Он приводил в пример дом в Брянске, где так и не оборудовали котельную и жителям, по-видимому, предстояло навсегда остаться без горячей воды.

Впрочем, даже если правительственная комиссия отказывалась принять дом, желаемого результата это не приносило, чему свидетельство — история дома специалистов в Иваново. Хотя он не был принят, в условиях острой нехватки жилья ИТР туда все-таки въехали и теперь страдали от усугубляющихся современем строительных дефектов, писали жалобы и не получали от властей ни денег, ни стройматериалов, поскольку дом считался «готовым».

На новостройках дело с жильем обстояло еще хуже. Казалось бы, начиная осваивать богатейшие залежи Магнитки, Кузбасса и других еще недавно диких мест, советское правительство должно было, в соответствии со своей социалистической доктриной, заранее позаботиться о благоустройстве тех, кто приедет в эти и так суровые места. Получалось же, что людей просто бросали среди дикой природы с минимальными средствами для выживания:

Условия в провинции часто действительно были настолько нечеловеческие, что даже энтузиастов начинали одолевать сомнения. На какой-нибудь крупной стройке, выросшей вдали от привычной цивилизации, в чистом поле, среди грязи или льда, инженерам приходилось радоваться, если им доставалась койка в бараке-общежитии.

Антисанитария там, как правило, царила страшная, досыта кормили редко, о культурных учреждениях и думать не стоило. Была только стройплощадка, глушь вокруг — и больше ничего. По словам Власенко, он имел весьма «смутные представления» о Магнитострое, однако полагал, будто «Магнитка — большой старый город». С тем большим ужасом увидел он, приехав туда, старый вагон вместо вокзала и «город», состоящий из палаток, землянок и нескольких бараков. Четыре месяца он провел в совершенно невыносимых условиях: ни матрацев, ни простыней, ни наволочек, ни одеял, вместо соломы — гнилое сено, до туалета бегали из барака чуть не километр. Особенно всем досаждали клопы. И.В. Комзин, который отправился на Магнитку с молодой женой, полный романтических иллюзий, тоже рассказывает об отрезвлении, наступившем по прибытии на место: «После уютной московской квартиры очутиться в палатке, где вместо паркета земля и вместо больших солнечных окон мутное целлулоидное оконце — не такая уж большая радость».

Читателей, добравшихся досюда, спешу обрадовать: мы подходим к самым главным фактам, причем лежат они в совершенно неожиданной плоскости — в сфере развлечений и украшательства.

Говорить о том, что жизнь советских инженеров была совсем уж безрадостной было бы откровенным очернительством. Просвет был, он пришелся на пару лет перед Большим террором 1937 года. Тогда советское государство неожиданно осознало, что к специалистам нужно относиться бережно. Можно даже сказать, что условия, которые руководители страны создали для ИТР в те годы «миниоттепели», были сопоставимы с теми, в каких жили инженеры в царской России. Их (хотя, конечно, далеко не всех) вдруг стали обеспечивать хорошими квартирами, высокими зарплатами, а главное — перестали требовать партийности. Можно сказать, что в 1934-1936 гг. специалистам позволили жить по-буржуазному, вернув в быт предметы комфорта, развлечения, досуг, спорт, новогодние (но не рождественские) елки и прочие радости, присущие странам, не обремененным коммунистической идеологией. Этот момент подсознательно удивляет в некоторых советских фильмах о жизни в 1930-е: вроде, историки нам говорят о каких-то чудовищных репрессиях, но люди на экране жизнерадостно хохочут, опрятно и даже модно выглядят, едят мороженое и даже слушают на патефонах сладкоголосые песни про любовь в исполнении Г.П. Виноградова. Какая же это кровавая диктатура? Добротный буржуазный, откровенно мещанский быт. Да, было такое:

Покупательная способность ударников растет, соответственно и объемы производства потребительских товаров нужно увеличивать в два, в три, а то и в пять-шесть раз. В 1936 г. предполагалось изготовить 800 тыс. патефонов, столько же велосипедов, 460 тыс. радиоприемников и 50 млн грампластинок. Подольскому заводу спустили план на 400 тыс. швейных машинок; от завода «Красный треугольник» потребовали 20 млн галош. Кроме того, объявлялось о начале производства более 100 новых для советского рынка товаров массового потребления, в том числе электробритв, электрических бормашин, холодильников, пластмассовой посуды и заводных игрушечных автомобилей. Советский ширпотреб так слабо развит, с неудовольствием отмечал наркомат, что советские инженеры при виде изделий, экспортируемых из-за рубежа, теряют дар речи от изумления и восхищения. Конструкторов обязали срочно привести отечественную продукцию в соответствие с заграничными стандартами.

Но, как всегда, гладко все оказалось только на бумаге. Советская промышленность была организована в период индустриализации (да и вообще до конца существования СССР) с таким перекосом в «тяжелые» отрасли (металлургия, угледобыча и т.д., производство вооружений), что вещи тонкие и изящные изготавливать было просто некому:

Утопичность этой программы обнаружилась уже в июне 1936 г., когда выяснилось, что промышленное производство сильно отстает от планов. Вместо 400 тыс. велосипедов с заводских конвейеров не сошло и 200 тыс., патефонов и пластинок также было выпущено меньше половины от необходимого объема.

И так по всем статьям. Мало того, товары широкого потребления были еще и весьма низкого качества:

Приобрести велосипед в СССР удавалось далеко не каждому, и велоспорт, вопреки картине, которую рисовали газетные заметки о спортивных занятиях инженеров, не имел шансов сделаться массовым видом спорта. Правда, директор Московского велосипедного завода И. Масленников обещал собрать в 1936 г. «миллионы велосипедов» и представил новые модели — велосипед с большой корзиной для домохозяек, тандем и велоприцеп. Но в то же время среди продукции его завода стоило большого труда найти хотя бы один пригодный для использования велосипед. Между тем газета «За индустриализацию» в рубрике «Вещи должны радовать глаз» не уставала пропагандировать велосипеды как необходимую для отдыха и повседневного быта вещь и ругать предприятия за их ничтожное количество и скверное качество. В сравнении с яркими, изящными английскими и американскими моделями все отечественные кажутся «грязно-серыми», возмущался орган Наркомтяжпрома.

Изделия всех трех советских велосипедных заводов, пензенского, харьковского и московского, одинаково уродливы, громоздки и, несмотря на свою массивность, очень легко ломаются. Звонки на них либо не действуют, либо трезвонят без перерыва, устройство фары плохо продумано. А разработка модели детского велосипеда занимает больше времени, чем проектирование турбины. Редактор М. Николайчук рассказывал о типичных мучениях, которые приходится терпеть владельцу советского велосипеда: динамо, видимо, рассчитан только на гонщиков, потому что при средней скорости лампочка не загорается, а если ее меняешь, она перегорает, как только поедешь чуть быстрее. Впрочем, проблема разрешается сама собой, когда болты не держат ни лампочку, ни динамо и те вылетают.

Помимо велосипедов под огонь критики попадали в первую очередь предметы домашнего обихода: вентиляторы, настольные лампы, будильники, кастрюли и сковородки, утюги, электрические печки и т. п. При этом рупор наркомата создавал впечатление, будто правительство делает все, что в его силах, дабы облегчить и украсить быт людей, дело только за тем, чтобы заводы и фабрики претворяли его распоряжения в жизнь. Ответственность за перманентно неудовлетворительное снабжение товарами широкого потребления, оказывается, несли исключительно директора заводов и инженеры, как, например, в случае с плохо работающим советским настольным вентилятором. Вентилятор № 5706 с боковыми лопастями производства Ярославского электромеханического завода, появившийся в продаже как раз в жаркие летние дни, в июне 1935 г., принес автору, который подписался инициалами «Б.И.», сплошные огорчения: когда его включили в первый раз, он так нагрелся, что дополнительно отапливал всю комнату, во второй раз остановился и угрожал взорваться, в третий раз отказал окончательно. «Б.И.» винил за неудачную модель лично директора завода. Как может завод два года «осваивать» эту технику без малейшего результата, вопрошал он: «Откуда такое неуважение к нам, потребителям, тов. Сипер, и долго ли вы собираетесь торговать бракованными, компрометирующими марку завода вентиляторами?»47 Год спустя корреспондент газеты испытал следующую модель, оснащенную металлическими крылышками. Заметка называлась «Джазовый вентилятор». Этот прибор, рассказывалось в ней, постоянно издавал самые разные душераздирающие звуки. Сначала он свистел, как будто по комнате ехал поезд, потом начал вскрикивать так, словно кого-то душат.

Можно было бы порассуждать и о в очередной раз обескровившем ряды советских инженеров Большом терроре, начавшемся в 1937 г., но приведенных фактов уже достаточно, чтобы сделать вполне определенные выводы. Повторюсь, я пересказал некоторые страницы из монографии Сюзанны Шаттенберг «Инженеры Сталина…» не для того, чтобы в очередной раз погоревать о сотнях тысяч загубленных кровавым режимом жизней, а чтобы задаться вполне конкретным вопросом: как страна, в которой в 1936 году не умели делать даже такие простые вещи, как велосипед, бытовой вентилятор, настольная лампа изготовила к 1941 году 80 тысяч танков и массу другой военной техники? Линкоры, самолеты, торпеды, навигационные приборы, дальнобойные пушки, зенитные орудия — все это изделия на несколько порядков более сложные, чем велосипед.

Но это лишь самый очевидный вопрос, на который, почему-то, историки упорно не хотят обращать внимания. Если же присмотреться, то возникает и другой:

Вот такую «творческую атмосферу» создала советская власть для своих ИТР. Возможно ли в этих условиях добросовестно и плодотворно выполнять профессиональные обязанности инженера? Отвечу как работник, время от времени занимающийся умственным трудом: нет, невозможно. Когда решаешь серьезную творческую задачу, желательно, чтобы ничто не отвлекало. Раздражают даже такие мелочи, как громкий разговор за стеной, кошка, которая запрыгнула на колени, потому что пришло законное время ее погладить, отсутствие кипятка в чайнике, когда захотелось прерваться на «перекус». Когда же работник умственного труда, проведя в интенсивных изысканиях несколько десятков часов с небольшими перерывами на сон за письменным столом, компьютером, в операционной, в лаборатории, успешно (а иногда и не очень) закончит свою работу или окончательно измотается неудачами, ему хорошо бы сходить в театр на «Аиду», как это делал все тот же профессор Преображенский, или полежать с книжкой на диване «под лаской плюшевого пледа», а может даже сходить в ресторан, но не для того, чтобы нарезаться в хлам и устроить дебош, а чтобы побаловать себя сложной кухней, побеседовать с толковыми людьми. После таких скорее отвлечений, чем развлечений, у инженера или ученого нервная система освежается, и он с новыми силами набрасывается на недорешенную задачу, или берется за следующую. И никакой сын пьяного сапожника со всей своей сворой вертухаев не изменит этого порядка вещей. Плодотворное творчество возможно только в условиях свободы.

Да, среди работников умственного труда всегда бывает немало «прилипал», людей, которые любят пользоваться привилегиями творческих людей, но лишены таланта и работоспособности, но это не значит, что полноценный инженер должен творить на голом энтузиазме. Он, если молодой, конечно, попробует, но результат будет плачевный. А опытный и пробовать не станет, скажет: «Ищите другого дурака».

Как же страна, которая в 1936 году не умела делать велосипеды, к 1941 году изготовила при полном отсутствии нормальных инженеров 80 тысяч танков и еще какие-то немыслимые, превосходящие по количеству все, что было сделано к этому моменту в Европе, армады сложной военной техники? Да никак. Это в реальном мире просто невозможно, как невозможно, чтобы 3-летний ребенок, впервые взявший в руки карандаш, нарисовал портрет человека, хотя бы и схематический. А что же это тогда было? Да макеты, муляжи, скорее всего. Почитайте про танковое сражение под Дубно. В нем советские танки стали для немцев удобными неподвижными мишенями. Нас уверяют, что это произошло потому, что эшелоны с топливом оказались далеко на западе (т.е. еще и бесплатное топливо наступающим немцам под самый нос подвезли), но что-то мне подсказывает, что эти танки и не могли сносно ездить. Это был просто производственный брак, изготовленный в угоду скоропалительным планам товарища Сталина, и брак этот надо было как-то списать. А что делают в случаях, когда склады, до которых еще не добралась ревизия, разворованы или забиты негодной продукцией? Правильно, инсценируют «ограбление» или «пожар». Фильм «Операция «Ы» все смотрели? Ну вот, как-то так.

Могут возразить: «Но ведь были созданы не только танки, но и действующие заводы, домны, мартеновские печи выпускавшие, может, и не первосортные, но вполне годные чугун, сталь». А кто сказал, что все это построено с нуля советскими специалистами? Открою небольшой российский секрет: есть у нас тут такая малоприметная штучка — Транссибирская магистраль. Ее начало находится во Владивостоке, который называется закрытым портом неспроста. Пролегает эта железная дорога по пустынной местности. По ней в Россию черта лысого можно привезти хоть из США, хоть их Китая, да откуда угодно, и знать об этом будут не более нескольких сотен хорошо прикормленных и умеющих держать язык за зубами людей.

Вы никогда не задумывались, как гигантский завод откуда-нибудь с Донбасса в 1941 году за считанные недели умудрялись перевезти куда-нибудь в Новосибирск, «бросали станки на голую землю», и они сразу начинали выдавать оборонную продукцию? Как бывший наладчик по запуску нового оборудования авторитетно заявляю: это невозможно. С каждым станком придется повозиться хотя бы с недельку, даже если лично товарищ Сталин будет без устали стегать слесарей плеткой. Тех историков, которые будут утверждать, что это в мирной жизни невозможно, а во время войны, да еще и под присмотром «известных органов» еще как и возможно, брать за шкварник и заставлять демонстрировать личным примером: заставлять погружать станки на железнодорожные платформы (при этом уже, по самым скромным подсчетам, процентов 10 агрегатов будут испорчены), разгружать (еще -10%), готовить бетонный фундамент (на голой земле ни один станок ничего годного не выдаст), ждать, когда бетон застынет, подключить электрику, подключить пневматику, подключить гидравлику, и да, еще ведь стены и крыша должны откуда-то появиться, станки осадков не любят, да и рабочий закоченевшими на морозе пальцами или летом оказавшийся на грани солнечного удара не много навыпускает при всем страхе и/или энтузиазме, да материалы надо подвезти, а это тысячи наименований, да режущим инструментом обеспечить. И это еще мы станок только в чувства привели, он еще только признаки жизни начал подавать. Впереди самое муторное: установить оснастку (а там точность в большинстве случаем измеряется даже не десятыми, а сотыми долями миллиметра, а в производстве дизельной техники — микронами) и долго и вдумчиво получать первую годную деталь. Причин, по которой она может не получаться, могут быть тысячи, начиная с неподходящей температуры окружающего воздуха, и заканчивая искривлением станины, которое может заметить только опытный наладчик. А если умножить все это на советскую безалаберность и неразбериху военного времени, то запустить станки не получится не только за недели, но и за месяцы. Как же быть во время авральной эвакуации? Не торопясь привезти станки в заранее подготовленные в Новосибирске корпуса не с запада, а с востока, и выдать за эвакуированные. Тогда да, они «отмобилизируются» на удивление быстро…

В общем, сказки о чудесной сталинской индустриализации — для людей без технического образования. Все созданное в 1930-е годы оказалось грудой хлама, который списала Вторая мировая война. Интересно, что наиболее масштабные военные разрушения пришлись на самые крупные и «громкие» стройки первых пятилеток: Харьковский и Сталинградский тракторные заводы, которые немцы просто сравняли с землей, разбомбленная ДнепроГЭС, Донбасс, оборудование которого захватчики «демонтировали и вывезли в Германию», а шахты затопили.

Чудес не бывает, товарищи материалисты. Если вчерашние лапотные крестьяне (в самом лучшем смысле, их согнали на стройки насильно) под руководством скороспелых инженеров-«энтузазистов» возводят чудеса техники, сопоставимые с достижениями развивавшихся веками промышленных стран, значит за кулисами этими марионетками управляет «кто-то хитрый и большой».