Как Александр Николаевич Бенуа стал гардеробщицей

В последние дни я читаю мемуары Владимира Владимировича… да не торопитесь вы! Что у нас, Владимиров Владимировичей мало? Мемуары В.В. Познера, одного из самых выдающихся журналистов двадцатого, да, пожалуй, и нынешнего столетий. Читаю, и надивиться не могу: диапазон приемов, которыми этот автор воздействует на свою аудиторию, чрезвычайно широк. То он, подобно горьковскому буревеснику, взмывает в облака элитарной эстетики, то черной молнии подобный, опускается до площадной брани, то грудью встает на защиту левых идей, то превращается в ценителя изысканного буржуазного комфорта (впрочем, давно известно, что одно другому не мешает). В общем, книга — не оторваться, называется «Прощание с иллюзиями». Очень рекомендую. Там есть и главы, проливающие свет на темные эпизоды противостояния СССР и США, и малоизвестные сведения о быте советских верхов, о жизни простых и не простых американцев, да и просто остроумные анекдоты, часть из которых с бородой, но некоторые я, считающий себя знатоком советского фольклора, встретил там впервые.

Противоречий в мемуарах В.В. Познера — пруд пруди. Хоть и не любит он, когда его упрекают в «двурушничестве», мол, творчество его из разряда «и нашим, и вашим», но в вышеупомянутой книге сделано все возможное, чтобы эти упреки подтвердить. Наверно, он и сам это понимает, да и простительно: мало кому другому довелось столкнуться в повседневной жизни со столь многочисленными противоречиями, преимуществами и недостатками как капитализма, так и социализма.

Складывается впечатление, что автор хотел сделать «Прощание с иллюзиями» интересными одновременно как для образованной, так и для непритязательной публики, а такое не всегда получается «бесшовно». Например, В.В. Познер сообщает трогательную историю о жизни одной гардеробщицы, работавшей в Эрмитаже. Не знаю, допустимы ли столь длинные цитаты, но уж больно хорош сюжет, хоть сейчас в сборник приключенческих рассказов:

В течение многих лет посетители Золотой кладовой Эрмитажа сдавали свои сумки и прочие емкости маленькой, худенькой немолодой женщине, работавшей в гардеробе. В ней не было ничего особенного, если не считать того довольно неожиданного, факта, что она в случае необходимости свободно общалась с иностранными гостями на пяти языках…

Мария Владимировна Степанова (так ее звали) родилась в дворянской семье. Отец ее, Владимир Степанов, был самым молодым капитаном во всем царском военно-морском флоте и близким другом царя Николая II. Ей исполнилось семь лет, когда он погиб при Цусиме. В знак благодарности герою царь взял Марию к себе, и она росла как член его семьи в Зимнем дворце…

Вскоре после начала Первой мировой войны Мария стала сестрой милосердия. Вместе с другими отпрысками царского рода и дворянских фамилий она посещала фронт, была свидетелем неслыханных ужасов и страданий…

После Октябрьской революции и прекращения военных действий Мария Владимировна вернулась в Петроград, где продолжала работать медицинской сестрой. Жила она на Петроградской стороне в чердачном помещении. Как-то поздно вечером к ней постучались. «Пришли за мной», – подумала она… На пороге стоял мрачный мужчина в тужурке и с маузером на боку в сопровождении двух вооруженных солдат.

– Гражданка Степанова? – спросил он.

– С кем имею честь?

– Можете называть меня либо гражданин, либо товарищ Андреев, как вам будет угодно. Вы гражданка Степанова?

Она кивнула.

– Идемте с нами, – приказал он.

– Можно ли взять с собой вещи? – уточнила она.

– Не надо, они вам не понадобятся, – резко ответил он.

Мария Владимировна пошла за ним вниз, позади нее шли двое солдат, и она не сомневалась, что ведут ее на расстрел… Ехали довольно долго и совершенно молча. Наконец остановились.

– Выходите, – приказал Андреев.

Мария Владимировна вышла и замерла: перед ней было здание Смольного института благородных девиц, в котором она когда-то училась. Ныне там располагался штаб большевиков…

«Мария Владимировна — пишет дальше В.В. Познер, — так и не сказала мне, кого она увидела в кабинете, кто был тот человек, который знал о ее существовании и приказал найти и привести ее. Она всячески сопротивлялась интервью, не желала говорить о своей личной жизни и согласилась только потому, что ее попросил об этом директор Эрмитажа Борис Борисович Пиотровский… Но Мария Владимировна все же поведала мне, о чем шла речь в этом кабинете».

– Мы знаем, кто вы, – сказал тот, кто распорядился, чтобы ее привезли. – Мы знаем, что вы – человек чести. И мы просим вашей помощи. Эрмитаж – национальная сокровищница, Эрмитаж должен стать достоянием народа. Но никто не знает ни Эрмитажа, ни Зимнего дворца так, как знаете их вы. Мы просим вас переехать туда, жить там и проследить за тем, чтобы все было в целости и сохранности.

Мария Владимировна дала свое согласие. Так она вернулась в дом, в котором выросла, только теперь он был пуст и темен, по его парадным залам гулял холодный невский ветер, отчего тяжелые хрустальные люстры порой покачивались и издавали протяжный стон, напоминавший ей о великолепии ночных балов-маскарадов…

Жаль, что тематика канала, для которого я готовлю этот текст, и жанр критической статьи, не позволяют процитировать быль о Марии Владимировне полностью. У этого захватывающего сюжета, записанного В.В. Познером со слов героини, есть продолжение, где гардеробщица во время Великой Отечественной войны в одиночку спасает в глухой заполярной деревне эрмитажную коллекцию скифского золота.

Как читатель, я посоветовал бы Владимиру Владимировичу, все-таки, придерживаться какой-то целевой аудитории, потому что среди слишком широкого круга почитателей его таланта могут оказаться как те, кто без лишних рассуждений примет историю о Марии Владимировне Степановой близко к сердцу, так и любознательные бармалеи, совавшие нос в не слишком популярные книжки, например, в мемуары прославленного художника А.Н. Бенуа.

В отличие от разбушевавшихся накануне революции 1917 г. охламонов- авангардистов, Александр Николаевич Бенуа был живописцем солидным, авторитетным. Картины и рисунки для украшения частных коллекций и помещений заказывали ему самые знатные и богатые обитатели Петербурга (Петрограда) и Москвы. Даже строившийся тогда Казанский вокзал планировали украсить его фресками. Все потому, что А.Н. Бенуа не только получил полноценное, академическое образование, стал добросовестным специалистом, но и вообще был большим знатоком и любителем живописи, графики, декоративно-прикладного искусства и реставрации. Он умел как собственноручно написать приличную картину или что-то красиво оформить, так и правильно оценивать работы других художников, и даже целые коллекции. От тех, кто хотел воспользоваться его экспертными услугами, отбоя не было. Вот и в Эрмитаж он был вхож практически как к себе домой. О том, насколько серьезно к мнению А.Н. Бенуа там прислушивались, свидетельствует такая запись из его дневника:

В 11 ч. заседание в Эрмитаже, на сей раз в самом музее. В сборе все эрмитажники. Все со мной <до> крайности любезны, начиная с самого директора Дм. Ив. Толстого. Видно, решили забыть мое прошлогоднее выступление в газете во имя спасения наших сокровищ от посягновений неистового реставратора Богословского, действовавшего при поддержке милого, но слишком увлекающегося Липгардта. Идут навстречу всем нашим (т.е. моим и Браза) пожеланиям и даже готовы перейти через край в каких-то мерах предосторожности.

Или такая:

Заходил в Эрмитаж познакомиться с каким-то новым способом, предлагаемым художником Шервудом для чистки мраморов. Посоветовал Дмитрию Ивановичу Толстому каждый случай обсуждать индивидуально, а не решать ничего огульно.

Деятельности по приведению в порядок коллекций Эрмитажа А.Н. Бенуа уделяет в своих дневниках большое внимание, так что подобных цитат можно привести много, но нас больше интересует момент прихода к власти большевиков и все, что с этим связано.

В 1917 году, вскоре после Февральской революции, случилось вот что:

Рано утром телефон<ный звонок> от Кузьмы Петрова-Водкина. Приглашает сегодня к Горькому: он-де, Кузьма, был вчера вечером у Алексея Максимовича, и они нашли, что теперь самое время соединиться художникам, обсудить общее дело и (поразительная конкретность и быстрота) наметить кандидата в министры искусства…

Оказывается, они с Горьким решили созвать «Учредительное Собрание по вопросам искусства», и он сейчас едет ко мне (Зиновий уже обзавелся реквизированной машиной), чтоб сговориться предварительно о главном. Тут же: «Мы вас, Александр Н., прочим на такой высокий пост»; я прерываю его: «Вы же знаете, что я от всяких главенствующих постов отказываюсь»; на это он: «Ну, увидим»…

Телефон от Добужинского… Они-де что-то затеяли и «вспомнили обо мне»: мол, «приходи, Шура, очень будет приятно». Я уже начинаю злиться как на этот тон, так и главным образом на «уже нелепое ведение дела» (ибо Добужинский и прочие уже поспешили наприглашать массу людей, прежде чем выработать или хотя бы наметить какое-либо основное положение, — беспредельное легкомыслие!)…

Все остальные часы до обеда уходят у меня на разработку, ввиду предстоящего собрания, этого плана. И первым долгом я составил (для себя) списки желательных, а также нежелательных к привлечению лиц, а также набросал род общего положения к тому ведомству, что объединит все государственно-художественные дела…

Часов около <пропуск в рукописи> начали собираться. Пришли все званые, но пришли и незваные, пришли и такие, которых никто не знал в лицо… Всего набралось свыше сорока человек, и небольшая гостиная Алексея Максимовича оказалась набитой до отказа. Председателем, после того что я наотрез отказался, выбрали Рериха.

Из самого же собрания получилось то, что я и предвидел, т.е. сплошная бестолочь, — достойный сюжет для смехотворной сатиры, но отнюдь не нечто дельное. Рерих крайне аляповато, но и не без диктаторского тона доложил о наших предначертаниях и тем самым сразу создалось впечатление, что у нас уже образован какой-то заговор. Что же касается меня, то я своим тусклым темброле (ненавижу звук своего голоса в многолюдном собрании!) скомкал свое воззвание. Зато во всем великолепии своего (подлинного) ораторского таланта развернулся Сергей Маковский, а ему вторил приведенный им Гидони. При этом Маковский для вящего революционного шика обращался ко всем со словами «товарищ»… Оба пытались доказать, что их попечением спасены от разгрома Эрмитаж и Музей Александра III.

Вот, оказывается, в чем дело. Революционеры забеспокоились о сохранности музейных коллекций. Им нужны соответствующие специалисты, а «старорежимные буржуи», вроде А.Н. Бенуа к усилиям новой, советской власти относятся скептически (напомню, что советы как органы власти возникли еще в марте).

Между тем революционный джин, выпущенный из бутылки, подбирался к музейным сокровищам все ближе. А.Н. Бенуа пишет:

Тон такого обычно бодрого и отзывчивого Шидловского удивил меня и огорчил… Этот «обожатель Эрмитажа» тусклым голосом промолвил: «Сейчас не до министерства искусства, когда скоро просто нечего будет есть; хорошо, солдаты пока спокойны, но когда им не дадут пайка, что их удержит от погрома?!»

Через несколько страниц:

И снова тревога, так как, по слухам, хоронить «жертв революции» собираются на площади Зимнего дворца, где со временем предполагается соорудить грандиозный памятник. Ввиду этого памятника так и захлопотали господа архитекторы. Тут является и опасность, как бы стотысячная толпа, которую привлечет погребальное шествие, под влиянием каких-либо шалых демагогов не ринулась бы на самый дворец и заодно на Эрмитаж! Экстренно мной вызванный Горький согласился сам съездить в Совет Рабочих Депутатов урезонивать «товарищей». Он предложит им площадь Казанского собора, которая была ознаменована столько <раз> революционными выступлениями и среди которой когда-то уже стоял памятник в виде обелиска.

Несмотря на беспокойство за судьбу музеев, А.Н. Бенуа искренне стремился быть полезным в новых условиях:

Утро снова провел в составлении проекта по реформе Эрмитажа. Мне главным образом хотелось бы сделать наш музей более доступным массам, и, имея это в виду, нужно первым долгом в корне реформировать Эстампный отдел. Вернулся я и к реализации своей заветной мечты — к созданию Историко-бытового музея — и это в Зимнем дворце.

Настоящим испытанием стала для него ночь штурма с 24 на 25 октября 1917 года:

Наконец, на фоне ружейной стрельбы раздалось несколько отрывистых, более гулких и тяжелых ударов, и за последним из них послышался звук чего-то рушащегося. То палила «Аврора», ставшая на якоре посреди Невы между Крепостью и дворцом и палившая в упор по дворцу. У меня сжалось сердце. Неужели наступили последние минуты существования Зимнего? А ведь рядом Эрмитаж со всеми главнейшими сокровищами Русского государства, со всем тем, что мне лично дороже всего на свете!

А вот от участия в большевистском правительстве художник поначалу резко отказался. Тем пришлось задействовать «тяжелую артиллерию»:

Луначарский, ставший народным комиссаром по Просвещению, прислал ко мне двух молодых людей, которые принесли мне пропуск во дворец и которые были готовы меня туда сопровождать. Оба были мне совершенно незнакомы. Один из них, еврей Мандельбаум, сразу отрекомендовался в качестве усердного моего читателя. Не будучи каким-либо специалистом по истории искусства, он все же показался мне человеком с некоторой культурой… Вид у него был «буржуазный», манеры выдавали известную воспитанность. Напротив, у его товарища, Г.С. Ятманова, вид был самый простецкий, и он мог бы без грима играть в какой-либо исторической пьесе или фильме роль клеврета Пугачева, а то и самого Емельяна. Как мы узнали потом, он был художником-богомазом помощником Ральяна при росписи церквей. Но этой своей профессией, для революционера крайне неподходящей, он отнюдь не гордился, а скорее даже скрывал ее. Оба они по собственному почину явились накануне вечером с предложением своих услуг в Смольный, где теперь обосновалось только что возникшее новое правительство <большевиков>, и предложили новому правительству свои услуги. Луначарский их принял с радостью и сразу снабдил мандатами и полномочиями на предмет всяческого охранения государственного художественного имущества. К счастью, оба оказались не авантюристами, людьми честными, преданными делу, и первое время нашего знакомства мы с ними вполне ладили. Луначарский в первую же очередь снабдил их наказом отправиться ко мне и получить от меня «инструкцию», чту именно из всей массы художественных сокровищ (кроме Эрмитажа и Музея Александра III) представляет в Петербурге выдающуюся ценность и что требует особенно быстрого вмешательства охранителей власти. Тогда же я сговорился с ними о часе нашего ближайшего посещения Зимнего дворца. На следующий день и они же взялись созвать всех тех лиц, которых, по-моему, было бы желательно привлечь. То были главным образом те лица, которые еще со дней существования Горьковской комиссии были назначены во главе разных дворцовых комиссий. Таким образом, кроме меня 28 октября оказались в Зимнем дворце: А.А. Половцов, П.П. Вейнер, граф В.П. Зубов, князь В.Н. Аргутинский. Кроме того, в это новообразование, пока еще лишенное всяких определенных функций и прав, вошли В.П. Верещагин и его два помощника: г-да Петровский и Надеждин, которые все трое были назначены при Временном правительстве заведующими бывшей Собственной Его Величества библиотекой и которые в качестве таковых безотлучно находились во дворце.

Пожаловал на это первое наше собрание в Зимнем дворце и сам Луначарский, произнесший приветственную речь и обещавший, что через час прибудет и сам Ленин. Свою речь Анатолий Васильевич закончил словами: «Владимир Ильич стремится с вами всеми познакомиться, вас же, Александр Николаевич, он будет просить взять на себя портфель Министерства искусства (таковое, однако, тогда еще не существовало даже в проекте)». Увидать вблизи столь всех тогда интересовавшего человека, услыхать его голос — показалось всем, и мне в особенности, крайне любопытным, но «предложение портфеля» повергло меня буквально в ужас, и я тут же и сразу наотрез отказался. Обещания Луначарского, однако, не исполнились. Ленин в тот день и во все следующие не явился, и мы так и не вошли с ним в какой-либо личный контакт. «Портфель» же был мне еще раз предложен, о чем я сообщу в своем месте, но и тогда я наотрез отклонил эту честь.

Интересно, не встречалась ли А.Н. Бенуа по дороге в кабинет А.В. Луначарского Мария Владимировна Степанова, направлявшаяся под конвоем вооруженных красногвардейцев примерно в то же время и примерно туда же? Жаль, что мы не видим ее имени среди специалистов, которым большевики доверили охранять и упорядочивать сокровища Эрмитажа. Возможно, она была приставлена тайно наблюдать за такими подозрительными личностями, как Бенуа, который в 1919 году возглавил картинную галерею Эрмитажа, издал её новый каталог (иногда его даже называют первым директором советского Эрмитажа). Об этом В.В. Познер, к сожалению, ничего не сообщает. Кстати, А.Н. Бенуа действительно оказался человеком ненадежным с точки зрения советской власти: в 1925 году он поехал на выставку в Париж, да так, почему-то, и остался за границей.

В книге «Прощание с иллюзиями» рассказывается среди прочего о принципах, которых придерживались советские журналисты, готовившие пропагандистские материалы для западных слушателей и читателей:

Работая на Иновещании, журналист не мог пользоваться топорной пропагандой, предназначенной для советской аудитории, он должен был иметь дело с куда более утонченной публикой.

Ну, а раз с Иновещанием давно покончено, к чему эти никому не нужные ограничения?