Дядя Гера, Панч и барон Врангель
В начале 2000-х мне довелось пару лет прожить в коммунальной квартире с единственным соседом — дядей Герой. Это был обычный пенсионер, очень добродушный и прямодушный, в меру хозяйственный, любитель выпить в выходные. Жена его умерла, дети выросли, так что доживал он свой век в 9-метровой комнатке в свое удовольствие.
Образования кроме школьного дядя Гера не получил, проработал всю жизнь простым слесарем на заводе, в избыточном интересе к гуманитарным наукам замечен не был. Разве что, когда перебирал через край, очень эмоционально рассказывал о том, как в молодости служил чуть ли не в ГРУ, участвовал в каких-то заграничных десантах, где «разорял осиные гнезда», но как-то раз провалил задание, был изгнан и теперь на него «охотится ФСБ». Ну, тут ни подтвердить, ни опровергнуть я ничего не могу, тем более что и сам герой этого небольшого повествования ушел из мира живых лет 5 назад.
Речь пойдет не о дяди Гериных подвигах, хотя интересного о своей жизни он рассказывал немало, да и вообще я благодарен ему за то, что он скрасил мои не самые благоприятные годы. О нашем тройном холостяцком товариществе (третьим был кот Зухель) хорошо бы написать отдельно, но речь здесь пойдет об одном случайно оброненном слове, которое я давно хотел как-нибудь «прикрутить» к своим историческим штудиям, да всё повода не было, а теперь вот появился.
Итак, прихожу я как-то вечером домой с работы, а дядя Гера, который часто делился со мной дневными впечатлениями, и говорит:
— Сегодня приходили дочка с внуком (шестилетним — МБ), так он тут такую панчину закатил! — Что закатил? — Ну, панчину, спектакль: капризничал, скандалил, бушевал. — А откуда это слово такое? — Слово как слово. У нас в Твери все так говорили.
Да, родом дядя Гера был из Твери. Я довольно быстро сообразил, что панчина — от слова Панч. Это один из персонажей кукольного театра, который показывали в старину на ярмарках, только вот в русскоязычном варианте он более известен как Петрушка. Грешным делом даже припомнилось, что слово Тверь давно напоминает мне название реки Тибр. Кстати, и сами итальянцы не прочь использовать букву v вместо b в названии протекающей через Рим реки: набережные, идущие по берегам Тибра, называются lungoteveri (луга вдоль Тибра?).
Гипотеза о западноевропейском происхождении славян (этот этнос, по моему убеждению, — выходцы из Римской империи, о чем я уже неоднократно писал) заиграла вдруг новыми красками. Панч (Пульчинелло), Арлекин, Коломбина, Пьеро… Впрочем, Панч — слово английское, да и Пульчинелло, аналог русского Петрушки (точнее наоборот, Петрушка — местная адаптация итальянского Пульчинелло), — не принадлежит непосредственно к персонажам жанра комеди дель арте. Главное не в этом: простолюдин из Твери в XXI веке называет устроенный впавшим в истерику ребенком спектакль панчиной. Но это всего лишь домысел… В общем, «Показалось», — подумал Штирлиц.
Материал с заголовком «Дядя Гера и Панч» уже пару лет как лежал у меня в черновиках, пока сегодня я не начал читать мемуары барона Врангеля. Очень, кстати, мастерски написанные и богатые незаурядными сведениями о России XIX в. Я читаю их примерно с таким же удовольствием, как «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова, «Лето Господне» Ивана Шмелева. Вот настоящая детская литература, незаслуженно «задвинутая» предыдущей властью на задворки, а у нынешней не хватает ума изменить школьную программу. Но это так, в сторону.
Итак, что же так изумило меня в воспоминаниях Николая Егоровича Врангеля (знаменитому лидеру Белого движения он приходится отцом) о детстве, пришедшемся на середину XIX в. и заставило вспомнить слово «панчина»? Слово писателю:
На Пасху и на Рождество насъ возили въ коляскѣ на Балаганы на Адмиралтейскую Площадь, причемъ всегда на козлахъ вмѣсто выѣздного лакея садился самъ отецъ. Эти балаганы, какъ многіе другіе типичные пережитки старины, теперь исчезли безвозвратно. На серединѣ площади для народа разставлены зеленыя палатки, построены балаганы изъ досокъ, на площадкахъ которыхъ ломаются пестрые арлекины, машутъ руками Пьеро въ бѣлыхъ балахонахъ съ красными помпонами, пляшутъ Коломбины, прыгаютъ маленькіе чертенята, неподвижно стоятъ великаны въ громадныхъ гренадерскихъ шапкахъ.
«Вот тебе и раз», — подумал Штирлиц. Сразу припомнилось стихотворение Блока «Балаганчик» (1905), которое до сих пор воспринималось как декадентский изыск:
Вот открыт балаганчик Для веселых и славных детей, Смотрят девочка и мальчик На дам, королей и чертей. И звучит эта адская музыка, Завывает унылый смычок. Страшный черт ухватил карапузика, И стекает клюквенный сок. Он спасется от черного гнева Мановением белой руки. Посмотри: огоньки Приближаются слева… Видишь факелы? Видишь дымки? Это, верно, сама королева… Ах, нет, зачем ты дразнишь меня? Это — адская свита… Королева — та ходит средь белого дня, Вся гирляндами роз перевита, И шлейф ее носит, мечами звеня, Вздыхающих рыцарей свита. Вдруг паяц перегнулся за рампу И кричит: “Помогите! Истекаю я клюквенным соком! Забинтован тряпицей! На голове моей — картонный шлем! А в руке — деревянный меч!” Заплакали девочка и мальчик. И закрылся веселый балаганчик.
Или его же, более известное, «Балаган» (1906):
Над черной слякотью дороги Не поднимается туман. Везут, покряхтывая, дроги Мой полинялый балаган.
Лицо дневное Арлекина Еще бледней, чем лик Пьеро. И в угол прячет Коломбина Лохмотья, сшитые пестро…
Тащитесь, траурные клячи! Актеры, правьте ремесло, Чтобы от истины ходячей Всем стало больно и светло!
В тайник души проникла плесень, Но надо плакать, петь, идти, Чтоб в рай моих заморских песен Открылись торные пути.
Как видим, столичной интеллигенции даже в начале XX в. были не чужды итальянские веяния. Но, может, в народных глубинах всё было иначе? Нет, из воспоминаний Н.Е. Врангеля следует, что любой русский мещанин или крестьянин во времена Николая I прекрасно знал, кто такие Арлекин, Пьеро, Коломбина, а заодно, наверно, и Пульчинелло или Панча. По крайней мере из живших близ столицы. Впрочем, может это пишет какой-то неправильный барон, и посещал он какие-то неправильные ярмарки? Да нет, самые обыкновенные. В следующем абзаце читаем:
Рядомъ крутятся перекидки, вертятся карусели съ деревянными конями, съ ледяныхъ горъ на салазкахъ, гикая и в из лещ катятъ парни и бабы въ пестрыхъ платкахъ и шугаяхъ. На верхушкѣ горъ стоятъ “дѣды” съ бѣлыми изъ пакли ниже колѣнъ бородами, отпускаютъ шутки, прибаутки, пляшутъ трепакъ, штофами тянутъ водку. Мужики въ тялселыхъ неуклюжихъ мѣховыхъ треухахъ, громадныхъ леелтыхъ колсаиыхъ рукавицахъ торгуютъ сбитнемъ, отъ котораго валомъ валитъ наръ. Бабы съ салазокъ продаютъ бублики, баранки, мороженое, яблоки. Толпа шныряетъ взадъ и впередъ, шумитъ, галдитъ, качается на качеляхъ, спускается съ горъ, ѣздитъ на деревянныхъ лошадкахъ, напивается, оретъ пѣсни, играетъ на гармоникахъ.
Это такие же ярмарки, какие описывал применительно к Москве конца XIX в. Иван Шмелев в том же «Лете Господне», только в последнем случае Пьеро и Арлекины уже куда-то исчезли. Не иначе, при «любителе всего русского» Александре III были потихоньку устранены со сцены и заменены скрепоносными Петрушками.
Впрочем, еще в 1876 г. европейских корней чураться было не принято, если судить по знаменитой записи Ф.М. Достоевского в «Дневнике писателя»:
У нас — русских — две родины: наша Русь и Европа… Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных Русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, — не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству.
В качестве бонуса — куртина русского увеселительного мероприятия конца 1850-х. Оно уже где-то фигурировало в этом блоге.
Не напоминает ипподром античного Константинополя?