(Ана)хроники Вильяма Шекспира

Пьесы Шекспира, согласно общему мнению специалистов по истории и литературе, совершенно непригодны на роль исторических источников. Этого автора часто упрекают в анахроничности. Он, мол, переносит приметы современной ему Англии в античную обстановку. Тем не менее, с источниковедческой точки зрения драматические произведения Вильяма нашего можно разделить на 3 части:

  • по истории Англии (например, «Ричард III», «Генрих VI»);
  • по истории Италии («Ромео и Джульетта», «Веницианский купец», «Два веронца»);
  • по истории античности («Юлий Цезарь», «Антоний и Клеопатра»).

Пласт, касающийся английской истории, мне пока не интересен, а вот в пьесах «античного» и «итальянского» циклов, которые я перечитывал на днях, уже встретились занятные моменты.

Для начала рассмотрим такой простенький «анахронизм» из пьесы «Антоний и Клеопатра»:

Идем же, дашь перо мне и бумагу. День каждый будем слать ему привет, Пока не обезлюдим весь Египет.

Так говорит Клеопатра о своем стремлении как можно чаще посылать гонцов с письмами к Антонию. «Пример явных шекспировских анахронизмов», — написано в примечаниях к этим строкам. Что здесь является анахронизмом для современных комментаторов — даже не указывается: «Как это что?», — возмутятся они. - «Разве во времена Антония и Клеопатры писали перьями на бумаге?»

ОК. Давайте посмотрим, что пишет Светоний в своей биографии Октавиана Августа, который является, кстати, действующим лицом рассматриваемой пьесы:

Дочь и вну­чек он вос­пи­ты­вал так, что они уме­ли даже прясть шерсть; он запре­щал им все, чего нель­зя было ска­зать или сде­лать откры­то, запи­сав в домаш­ний днев­ник.

Что-что? Записав в домашний дневник? В такой же, какой вел, например, Николай II? Ух ты, как интересно, оказывается, древнеримская знать вела дневники. Может, и не поголовно, но если хотя бы 100 семей вели свои «блоги» на протяжении хотя бы нескольких десятилетий, то таких бумаг должно была накопиться многие и многие кубометры. О таком типе источников, как древнеримские семейные хроники, я что-то не слышал. Да и частной переписки той поры почти не сохранилось. Куда же, интересно, всё это делось? Наверно, тогдашним «пионерам» на макулатуру отдано. Так и представляю. Стук в дверь, открывает старая патрицианка, на пороге два юноши:

— Semper paratus, бабуля. Есть старая бумага у вас? — Как не быть, милочки. У нас, почитай, уж 200 лет как семейная хроника ведется. Еще мой прапрадедушка Сципион Африканский начинал, потом все его потомки записывали тоже о событиях своих жизней, да и я к этим журналам руку приложила. А теперь глазами слаба стала, не веду уж дневников. Забирайте, а то лежат, место в кладовке занимают, а мне банки с вареньем ставить некуда. Да и семейную переписку заодно заберите.

Но вопрос о том, куда могли исчезнуть многочисленные частные древнеримские архивы — это к слову. Меня интересует более насущный: на чем писала Клеопатра Антонию по письму в день (а ведь она, будучи царицей, писала не только к нему)? На вощеных дощечках? На бересте? Может, искусством клинописи на глиняных табличках владела? Или зубилом на скрижалях выбивала?

«Любой школьник знает, что египтяне писали на папирусе», — может последовать возражение. А дочери и внучки Октавиана тоже на папирусе дневники вели? По-моему, не очень-то это удобно, тем более, что уже к XII веку бумага в Европе была вполне доступна, по крайней мере для высшей знати.

Это небольшое наблюдение я привел лишь для разминки. Может и впрямь на папирусе велись древнеримские дневники. Интереснее другое.

Прочитав «Антония и Клеопатру» я вдруг понял, что это не драма, а… комедия. На протяжении всей пьесы заглавные герои ведут себя крайне глупо. Над ними откровенно потешаются окружающие. Да и простонародной похабщины там немало. Недаром пьеса ставится не часто на современных подмостках. Антоний — «обабившийся» вояка, Клеопатра — взбалмошная вертихвостка, не умеющая просчитывать последствия своих поступков даже на несколько часов вперед. И это правители тогдашних величайших держав.

Нам всё это преподносят как «великую игру страстей», но, боюсь, что актеры в шекспировское время откровенно потешались над Антонием и Клеопатрой. Примеры:

Клянусь египетским моим престолом, Ты покраснел — и этим признаешь, Что над тобой владычествует Цезарь. Иль разгорелись щеки от стыда, Что ты у женки въедливоголосой, У Фульвии под каблуком?

Эти вульгарные слова, достойные, разве что, базарной торговки, произносит «премудрая» Клеопатра.

В другом месте:

Клеопатра: Сыграем на бильярде. Хармиана, пойдем. Хармиана: Рука болит. Пусть Мардиан сыграет. Клеопатра: Да, пожалуй, все равно, что с женщиной, что с евнухом бесшарым катать шары.

(Бильярд здесь, конечно же, очередной шекспировский «анахронизм»).

Очень много непотребства в сцене предсказания будущего, из которой привожу лишь фрагмент:

Ира: И неужели моя судьба ни на вершок не лучше, чем ее? Хармиана: А если б лучше на вершок, то что бы ты на этот вершок удлинила? Ира : Да уж не нос моего мужа. Хармиана: Спаси нас небеса от сальных мыслей! Теперь скажи судьбу Алексаса, Алексаса! О милая богиня Изида, молю тебя, дай ты ему жену бесплодную и ненасытную, и пусть он, овдовев, женится на еще сквернейшей, а после еще и еще, и самая последняя и скверная пусть смеясь похоронит его, пятидесятикратно рогатого! Лучше уж откажи мне, добрая Изида, в чем другом и важнейшем, но эту мольбу мою уважь. Молю тебя, предобрая Изида!: Аминь. Дорогая Изида, услышь эту народную мольбу. Сердце болит, когда видишь, как наставляют рога человеку хорошему, но еще мучительнее видеть, как негодники ходят безрогие. Будь же справедлива, милая Изида, и дай ему судьбину надлежащую. Хармиана: Аминь. Алексас: Ты гляди-ка, если бы мое рогачество от них зависело, то они б и площадными шлюхами согласны стать, лишь бы сделать меня рогачом.

Лично мне как человеку никогда не отличавшемуся особым ханжеством, очень понравилось вот это:

Клеопатра: Не сомневайся, я еще с тобою сочтуся. Энобарб: Но за что, за что, за что? Клеопатра: За то, что говорил ты — мол, негоже, чтобы поехала я на войну. Энобарб: А разве я не прав? Клеопатра: Против меня объявлена война. Так почему я участвовать в ней лично не могу? Энобарб: (в сторону) Я б мог ответить. Если бы в строю кобыл и жеребцов держали вместе, то потеряли б конницу. Кобылы и всадников несли бы на себе, и жеребцов.

Так и получилось: Антоний по ходу пьесы оставил битву и погнался за своей «кобылой».

Кстати, здесь Энобарб — это тот самый Агенобарб, предок Нерона, который умер накануне сражения при Акции. В пьесе он покончил с собой уже после этой знаменитой морской битвы, но его кончина, если присмотреться, описана не без насмешки.

Ну как, не многовато-ли площадного юмора для высокой трагедии? Можно возразить на это, что и в других шекспировских пьесах «низкие» сцены проскакивают, чтобы разрядить напряжение драмы. Во-первых, да, но не до такой степени. Во-вторых же, грубые шутки не прекращаются и в момент трагического финала. Вот диалог Клеопатры с торговцем-простолюдином, принесшим ядовитых змей для самоубийства в корзине с инжиром:

Солдат: Инжиру вам принес вахлак какой-то. Прет сюда с корзиной. Клеопатра: Впусти его. (Солдат уходит.) Высокое деянье орудьем этим бедным совершу. Несет он мне свободу. Я решилась, нет женского во мне уж ничего, — связь разорвав с изменчивой луною, вся сделалась я мраморно-тверда. Возвращается солдат с сельчанином, несущим корзину. Солдат: Вот он.Клеопатра: Пусть остается; ты иди. (Солдат уходит.) Принес ты змейку нильскую, скажи мне, способную без боли убивать? Сельчанин: Принес, принес червя, принес аспида. Да только трогать не советую — кусает насмерть. А уж померев от него, редко воскресают. Клеопатра: А помирали многие?Сельчанин: Еще бы — и мужчины, и женщины тоже. Одна не дальше как вчера, — такая порядочная, только вот ко лжи и ложу расположенная, — рассказывала, как червь ее кусал, где зудело и как помирала. Очень хвалит червя. Но верить им нельзя и вполовину. Одно только несомненно: червь этот — чистый аспид.Клеопатра: Ну, уходи. Прощай. Сельчанин: Желаю вам приятной жизни с аспидом. (Ставит корзину на пол.) Клеопатра: Прощай. Сельчанин: Только учти — червь свое аспидово дело знает. Клеопатра: Да, да. Прощай. Сельчанин: Ты имей в виду — червю не доверяй. Смотреть за ним поручи умным людям. Он — аспид оголтелый. Клеопатра: Не беспокойся, присмотрим. Сельчанин: Вот и хорошо. И не корми его — он кормежки не стоит. Клеопатра: А тогда ж он меня съест? Сельчанин: Не думай, не такой уж я простак и знаю, что сам дьявол женщиной подавится. Она — пища для богов, ежели дьяволом не стряпана. Ведь сучьи дьяволы повально портят женщин, — из десяти сотворенных богами уж пяток непременно испортят. Клеопатра: Ну, уходи. Прощай. Сельчанин: Да, надо идти. Счастливо оставаться с червяком. (Уходит.)

Что это, если не откровенный стёб? Но если и этого недостаточно, послушайте предсмертные слова Клеопатры:

Хотите выставить на посмеянье Крикливой черни? Мне милее смерть В канаве здешней. Предпочту в грязи Валяться голой падалью, распухшей От жала плодовитых нильских мух, Или висеть в цепях на пирамиде.

Не слишком ли натуралистично для такого патетического момента?

В этом тексте есть еще немало эпизодов скабрезных, свидетельствующих о невысоких моральных и умственных качествах персонажей. Чего стоит, например, сцена ночной попойки триумвиров, да и не она одна. Но цель моего текста — не литературная характеристика шекспировской пьесы.

Давайте на минуту предположим, что «Антоний и Клеопатра» — действительно комедия, причем вульгарная, площадная, предназначенная для показа чуть ли не на ярмарках, на потеху если уж не совсем простой, то, все-таки, более-менее массовой публике. Что из этого следовало бы?

Во-первых, что публика с этим сюжетом хорошо знакома. Нам, жителям XXI века, перед чтением рассматриваемой пьесы неплохо освежить канву событий хотя бы по Википедии. Публике же шекспировского времени не нужно было объяснять, кто такие Антоний, Октавиан, Лепид, Энобарб, Гай Юлий Цезарь, Клеопатра.

Вот, допустим, в Москве некто написал бы и поставил комедию «Михаил и Раиса». Сориентировались бы в ней зрители без подготовки? Думаю, 50-летние — без проблем, да и 30-летние тоже. 90-е годы — эпоха еще не такая далекая, все помнят ее события по собственному опыту или по рассказам ближайших предков. Немного потуже с точки зрения знакомства с канвой событий пошла бы пьеса, скажем, «Ленин и Арманд», хотя нашлось бы достаточно людей, как минимум среди 50-летних, кто без особого труда разобраться бы и в ней. А вот пьеса с названием «Павел и Воронцова» уже вызвала бы затруднения и потребовала бы предварительного ознакомления с историей XVIII в., хотя речь идет о российском императоре.

Сюжет об Антонии и Клеопатре был, видимо, хронологически близок завсегдатаям театра «Глобус». Возможно, описанные в пьесе события произошли лет за 200 до их времени, а то и меньше. Иначе вместо веселья во время представления царило бы недоумение: зрители элементарно не понимали бы, кто эти люди и почему они совершают такие странные поступки, почему у них такие странные имена. Даже если предположить, что спектакль предназначался публике более-менее образованной, ее круг, все-таки, должен был быть шире, чем горстка знатоков истории 1600-летней давности, иначе спектакль был бы убыточным.

Видимо, анахронизмов в творчестве Шекспира гораздо меньше, чем принято считать.

Ссылка на Medium

К оглавлению.